Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Это был брат мужа Янки Нечай. Нечай восседал подле отца и был удручен, напуган этим внезапным наскоком. Но едва он сделал попытку уступить место, как отец, больно схватив костлявыми и жилистыми пальцами его за плечо, прохрипел: «Сиди!» и, оборотив свое сухое морщинистое лицо на Карпа, зло сверля его маленькими тусклыми глазками, сказал:

– Кто таков? Ты еще не народился, а я уже бородат был и на этой земле сидел.

– Я тебя на селе не видывал! Твоя земля к селу не тянет, и на братчину ты явился не зван! – отозвался Карп и, вконец обозлясь, ударил по спине Нечая.

Карп загодя к братчине готовился: и кожух-то жена чистила, и чернец ему новую, на меху шапку шил, и поднялся он сегодня спозаранок, и в храме стоял с почтением, промерз до косточки, и получил такой срам. Было еще Карпу обидно, что он пиво варил и Пургасу подсоблял. Если бы его место занял Дрон либо кто-нибудь из старожильцев, Карп вида бы не подал, но тут худой незнакомый крестьянишко. Многие досады переполняли Карпа, и он сунул кулак в ненавистное рыло старика.

– Ужо убивают! – завопил старик, согнувшись и схватившись за ушибленную щеку. Нечай вскочил со скамьи и ударил Карпа в лоб. Карп упал бы, если бы его не поддержал чернец. К ссорившимся подлетел Пургас и принялся ругать Нечая. Старик держался за щеку и громко скулил. Иные крестьяне посмеивались, другие смотрели на Карпа осуждающе, третьи нетерпеливо поглядывали на остывающую еду, поп хмурился, Василько ухмылялся в усы.

Чернец отвел поникшего Карпа на другую сторону стола и, попросив крестьян раздвинуться, усадил товарища за стол да, на зависть другим, принес ему опричное блюдо с курой. Карп некоторое время тер ушибленный лоб и зло косился на обидчика.

Пургас дал Нечаю звонкую затрещину, Нечай, как подрубленный, опустился на скамью, спиной к столу, и догадался оборотиться только тогда, когда отец нервно дернул его за рукав и что-то запальчиво и визгливо сказал.

Оживление, порожденное сварой, стало затихать. Пургас поспешил к Васильку с вестью, что крестьяне расселись, брашна разложена по блюдам и настал миг дать чистый путь веселому пированью.

Василько взял ломоть хлеба, обмакнул его в солоницу и подал попу – поп поднялся, взял хлеб, поклонился Васильку, крестьянам. Василько взял другой ломоть, обмакнул его в солоницу и передал Дрону – Дрон вышел из-за стола, хлебушек принял, кланялся Васильку до пола и крестьянам тоже кланялся. Василько не дремал: брал другой ломоть, солил его и отправлял крестьянину Копыте – Копыто выходил из-за стола и кланялся, кланялся…

Если вначале движения Василька были неторопливы, нарочито величавы, то затем он заспешил: не ждал, пока очередной крестьянин, откланявшись, сядет за стол, но сразу посылал хлеб другому пирующему. Рука его устала – соль, казалось, не только скопилась под ногтями, но даже проникла каким-то образом под сорочку и свербила под мышками.

Наконец самый захудалый крестьянин, сидевший внизу стола, откланялся. Поп сотворил молитву, миром восславили Христа, застучали по столу опорожненные чаши – пированье началось.

То ли крестьян смущало присутствие Василька, то ли пугал строгий поп, но братчина потекла невесело. Крестьяне сидели, как послушные и напуганные чада, ели медленно и молча, настороженно поглядывая во главу стола.

Поп, обглодав куру и выпив чашу пива, вышел из придела. «Служка волостеля из Москвы пришел», – объяснил он Васильку причину своего ухода. Василько, хотя и сделал вид, что опечалился, был доволен. Его тяготило присутствие Варфоломея. «От такого попа ни взору отрада, ни душе успокоение, – размышлял он, глядя на согнутую спину семенившего к двери попа. – А есть же на русской земле попы пригожие, сердобольные и разумные. Епископ владимирский Митрофан каков! И собой леп, и умен, и незлобив».

Стоило Варфоломею покинуть придел, как крестьяне стали оживать, вволю есть, много пить, вести шумные беседы, учинять смех, а иной раз и срамословие.

Василька же не столько занимали яства, сколько сами пировавшие. Его удивлял их резкий переход от настороженной скованности к почти безудержному веселию. Он поймал себя на мысли, что впервые видит этих людей не просящими и кающимися, не за тяжкими работами, и находил в их поведении много схожего с поведением знати.

Василька занимал старик, которого ударил Карп. Понеси он сам такое бесчестие – немедленно поквитался бы с обидчиком или покинул братчину. А старик знай себе трескает, низко склонившись над столом; ест быстро, неряшливо, ловко подхватывая ладонью выпадавшие из впалого рта крошки; изредка он поднимал лицо и, не переставая жевать, осуждающе смотрел на пирующих. Было заметно, что он быстро насытился и глотательные движения даются ему с трудом, но жадные и беспокойные глаза показывали, что он еще до братчины твердо решил съесть и выпить столько, сколько душа примет, и даже поболе того. Василько знал бояр великого князя, которые на пирах ели так же жадно и много, да вдобавок норовили унести домой золоченые ложки.

Павша о чем-то беседовал с соседом, которого звали Копыто. Давным-давно крестьянина ушибла лошадь и сломала, искривила нос, обезобразив лицо. Павша говорил беспрерывно, и в запале то и дело трогал собеседника за руку. Как не похож был этот улыбающийся краснобай на придавленного заботами и забитого Аглаей холопа.

Васильку захотелось узнать, о чем так увлеченно рассказывает придверник. Но из-за шума братчины не расслышал голоса Павши. «Копыто – собинный друг старосты Дрона, а староста себе на уме. Наговорит сейчас Павша обо мне нелестных слов, дойдут они до ушей Дрона, который, как знать, может донести их Воробью», – насторожился Василько и, подозвав чернеца, велел ему от себя поднести Павше пивца в глубокой и широкой братине. «От такой братины Павша враз потеряет охоту молоть языком», – злорадствовал про себя Василько.

Чернец наполнил пивом братину, поднес ее Павше и обозрел пировавших с таким видом, который внушал бы им, что необходимо всем замолчать и прислушаться. Дождавшись, когда шумное многоголосье сошло на нет, чернец строго посмотрел на привставшего Павшу и сказал, придавая голосу значимость:

– Жалует тебя господин хмельным пивом!

Павша был настолько поражен и напуган нечаянной милостью, что побелел, потом покраснел, и его лицо приняло глуповатое недоуменное выражение.

– Выйди из-за стола, – негромко подсказал чернец.

Павша поспешно, как бы извиняясь за неловкость, покинул стол и остановился напротив чернеца.

– Пей! – потребовал чернец, пряча в густую бороду улыбку.

Павша взял подрагивающими руками братину, поднес ее к губам и стал тянуть пивцо под завистливые взгляды крестьян. Пиво вскоре потеряло для него вкус, плотным комом встало в горле, вызвав пресыщение и удушье. Он хотел немного передохнуть и отнял братину ото рта, но чернец шепнул:

– Пей до дна.

Павша, искривившись, вновь приложился к братине. Последние глотки давались ему с таким заметным усилием, что он услышал, как кто-то с сожалением сказал: «Не допьет!» Но Павша все же допил пиво, довольно вытер усы и вопрошающе посмотрел на чернеца.

– Кланяйся! – зашипел на него чернец, сделав притворно-сердитое лицо.

Павша стал кланяться господину, чернецу, крестьянам, благодарил заплетающимся языком за великую честь. Откланявшись, он нетвердой походкой вернулся на свое место и, ощущая, как хмельная муть приливает в голову, подпер лицо рукой и тупо уставился на середь стола.

– Мы такого господина давно ждали! – завопил над ухом Василька староста Дрон. Василько даже слегка содрогнулся от такого рыка. Он все потешался над захмелевшим Павшей и мысленно похваливал себя за то, что и сам повеселился, и крестьян позабавил, и Павшу напоил.

Дрон высился над ним: стоял, чуть покачиваясь, держа в приподнятой руке полную чашу, и слащаво улыбался крупными засаленными губами.

– Эх, господин, надежа наша! Будь здрав и грозно держи правду на нашей земле, лихих людей наказуй, а мы тебе – верная подмога! – крикнул Дрон; он шумно вздохнул, и его без того могучая грудь сделалась больше и прогнулась колесом. – А ну, христиане, пей за здравие господина! – рыкнул староста напоследок.

Крестьяне поднялись с мест и стали метать Васильку добрые слова. Василько тяжело встал, снял шапку и, взяв из рук Дрона чашу, разом осушил ее, поднял и перевернул над головой, показывая этим, что чаша выпита до дна, поклонился и сел.