Злобный леший, выйди вон!

– Ерем. Ерема.

– А? Чего?

– Гляди.

Дорога последнюю версту виляла меж холмами и вывела к лесу.

– Куда? На что?

– Вон там, - указал он пальцем. – Видишь?

– Лес как лес. Раз дорога ведет туда, то и езжай спокойно.

– Да нет. Вон под деревьями. Люди.

– Ну-ка подъедь.

– Да ты что?

– Подъедь, говорю. Никакой опричник или стрелец или приказчик не стал бы в такую погоду без кареты, или на худой конец саней, передвигаться, а эти вон, пешком идут. Наши это, родственные крестьянские души. Подъезжай.

– Хэй! – крикнул Еремей небольшой группе людей, что попыталась скрыться за деревьями при их приближении. – Куда путь держите?

Те испугано переглянулись, но как только разглядели, что перед ними такой же бедняк, как и они сами, посмелели и выглянули из-за деревьев.

– А тебе это почем надо знать? – спросил крепкий мужик, в тулупе, от воротника которого осталась только плешь.

– Ты тут за главного?

– Допустим.

– А я у себя тут за главного.

– Стало быть, оба мы тут главные.

– Стало быть. Скажи мне, а Лысовка в той стороне?

– В той, - кивнул мужик, чуть приободрившись.

– Вы тоже, как и мы? – спросил Еремей, многозначительно посмотрев на мужика.

– Быть может, что и как вы.

– А долго до Лысовки то?

– Вашим ходом, не долго. Нашим подольше.

Среди встретившихся им крестьян оказалось несколько детей, совсем еще маленьких.

– Тебя как зовут-то? – обратился Еремей.

Тот насупился, губы его под бородой зашевелились, но звука так и не издали. Тогда Еремей спрыгнул с телеги и протянул покрасневшую на холоде руку.

– Еремей, - сказал он.

– Куприян, - ответил мужик и пожал руку. Лапа его едва ли уступал в обхвате медвежьей.

– Куприян, чую я, что цель у нас одна, а потому хочу тебе помочь. Давай своих деток, пусть едут с нами. Остальных принять не смогу, уж прости.

– Да мы и сами… - забурчал было Куприян, но к нему сзади подошла женщина, укутанная в три платка. Из-под платков показалось удивительное лицо. Удивительное оно было оттого, что при всей жесткости и грубости ее черт - лицо ее было словно вытесано из камня - глаза ее казались теплыми и нежными. Голубизна спокойного неба в летний зной не была такой безмятежной как ее глаза. Женщина прошептала что-то на ухо Куприяну, выдыхая пар изо рта, а как закончила речь, отошла назад, и робко поклонилась Еремею.

– Ладно, - решил Куприян и махнул мохнатой лапой.

Бабы вывели вперед пятерых детей, напоследок крепко обняв. Кто-то из мужиков неодобрительно высказался об этой затее, но под грозным взглядом главного, отступил. Куприян поднял детей в телегу и вернулся назад.

– Спасибо, Еремей. Я тебя еще отблагодарю.

– А, пустое, мы простой люд, не благородный, добро делаем не ради наживы.

– Отблагодарю, так и знай.

– Твое дело. До встречи, Куприян.

Телега двинулась дальше, оставив позади Куприяна с бабами и мужиками. Те махали рваными рукавицами деткам, а они махали крохотными ручками в ответ. У мальчишки, что выглядел крупнее других, рука уже покрылась грубыми темными волосами, прям как у Куприяна, но он спрятал ее в рукав и больше не доставал.

Вот они выехали из леса и оказались среди бесконечных белых полей. Дорога все также хорошо выделялась между застывшими снежными волнами. Вот впереди зачернели крыши домов. Показался дым из труб, темными струйками поднимающийся и исчезающий среди серого неба. Блеклое солнце к этому времени перекатилось по правую руку Еремея. Близился закат.

– Почти приехали.

– Мне страшно, Ерем.

– И мне страшно. Но где наша не пропадала, а?

– Что если нас просто повернут? Или того хуже, выдадут первому попавшемуся опричнику, или приказчику какому.

– Стой! – закричал мужик, выскочивший на дорогу из-ниоткуда. – Куда путь держите?

Братья переглянулись. Мужик это был одет в крепкую сбитую кожаную куртку, изнутри покрытую мехом. На ремне висел меч, на который он и положил руку.

– Коль перед нами стоит славная Лысовка, то туда и держим, - ответил Еремей.

– А откуда сами будете?

Гаврила не дал брату соврать и сказал вперед него.

– Из Зеленого Яра.

– Из Зеленого Яра, слышишь, - крикнул кому-то мужик.

– Сколько их? – донеслось из сугроба.

– Сколько вас? – переспросил мужик.

– Я да брат, жена его и двое детей позади.

Мужик посмотрел за спины братьев. Что-то долго считал и заявил:

– Там больше чем вы сказали.

– Ах. Позабыл совсем. Там еще пятеро не мои.

– А чьи?

– А вот, через лес, что позади, идет группа крестьян. Ночью заявятся. Их и спросите, чьи дети.

– Так ты их украл что ль?

– Вы что? Я их с добрым сердцем взял, чтобы они по лесу не бродили, да не мерзли.

– Прямо-таки добрым сердцем?

– Куприяна спросите. Ни гроша за это не взял, – сказал Еремей.

– А Куприян этот, кто такой?

– Пущай едут! – крикнул кто-то из-за сугроба, не дав Еремею ответить.

– Ладно, езжайте прямо по дороге, там вдоль околицы и попадете на заставный двор, а там с вами решат.

Телега проехала чуть вперед, и тогда Еремей увидел, что позади сугроба разместилась землянка, в которой сидел второй мужик, одетый как и первый. Он сидел спиной к дороге, за столом и что-то писал.

– Ты смотри, он там пишет что ли?

– Похоже, что пишет.

– Стражник грамоте обучен?

– Может он просто зазубрины на дереве делает. Сколько людей въехало, сколько выехало.

– Так и для этого надо ум иметь.

Братья посмеялись и двинулись к деревне.

– Как думаешь, - прервал молчание Гаврил, - что там с нами решат?

– Не могу знать. Знаю только, что зря ты правду сказал. Мы же хотели сказать, что из Примедногорья. Чего ты ему все как на духу выдал?

– Решил, что новую жизнь начинать со лжи не стоит.

– Как бы новая жизнь, не оборвалась, не успев начаться.

– Типун тебе на язык, Ерема.

– Да, типун мне на язык.

Доехав до околицы, больше похожей на стену замка, только деревянную, братья проехали вдоль нее и оказались перед заставным двором. Зрелище он являл следующее: высокий забор в том месте образовывал карман, в глубине которого стояли крупные дубовые ворота; сбоку от ворот поместилась небольшая, но добротная изба, у входа в которую стоял стражник с копьем. Он помахал прибывшим, дав знак, что телегу можно оставить здесь, а самим надобно пройти внутрь. Так они и сделали. И вот, двое мужчин, женщина и целый выводок детей стояли, наконец, в тепле избы, перед столом, за которым сидел молодец лет двадцати.