Злой Сатурн

— Поди, с пьяных глаз почудилось ему. Он трезвым-то никогда не бывает.

— Отчего бы тогда Ложкин бежал, ежели вины на ем нет?

— Как бежал?

— А вот так. Пришли его брать, а он раму выставил и огородами ушел. Только его и видели.

— Во-он что! — протянул Татищев. — Того ради изволь поразгласить промеж служивых и по всему ведомству указ о поимке утеклеца. Как попадет — тысячу плетей!

— А может, лучше вздернуть молодца на перекладину? Все равно тысячу плетей не выдержит. Конец один, а волокиты меньше.

— Мне все равно. Поймаешь — поступай как знаешь.

Вопрос с Ерофеем был решен, но майор продолжал сидеть.

— Ну что еще у тебя? — нетерпеливо осведомился Василий Никитич.

Угримов смущенно опустил голову.

— Тойгильда Жуляков бежал. Пару драгунских коней прихватил и по Сысертской дороге ускакал.

— Час от часу не легче! — вырвалось у Татищева. — Почему плохо стерегли?

— Да как устережешь. Все время промеж нас был. Веру православную принял. Виллим Иванович в капралы его произвел. Мундир наденет — от русского не отличишь.

— Ну, теперь жди заварухи. Тойгильда в военном деле дотошный. Такой пожар раздует — не скоро и потушишь, — мрачно произнес Василий Никитич.

Его опасения подтвердились. Вскоре один за другим стали подыматься башкирские улусы. Пламя восстания охватило весь Уфимский уезд и Зауральские степи. Опасно и беспокойно стало на южном рубеже Екатеринбургского ведомства.

А тут еще один удар обрушился на начальника горных заводов: пришел из Санкт-Петербурга указ, по которому гордость Татищева — гора Благодать и выстроенные возле нее заводы передавались в руки барона Шемберга, ставленника Бирона.

Известие это окончательно сразило Василия Никитича. В ярости изорвав донесение, чернее тучи вышел он из конторы и молча направился в свой загородный дом. Все встречающиеся ему на пути сторонились, со страхом посматривая на искаженное гневом лицо Татищева.

Два дня не появлялся он в конторе. Никого не принимал, велел слуге гнать от дверей каждого, несмотря на титул и ранг.

Даже Андрея слуга Антип дальше передней не пустил.

— Плох барин, — шепотом доложил он. — Утресь лекарь приходил, кровь сбросил да стародубку пить наказал. Вы его не тревожьте, пущай поспит, — может, полегчает ему.

На третий день Василий Никитич появился в своем кабинете. Был он чуточку бледен, отчего лихорадочный блеск калмыцких глаз казался чересчур ярким и пугающим. На первых порах служащие ничего особенного в поведении начальника не заметили, только Хрущов, с которым Татищев решал совместно накопившиеся в эти дни дела, обратил внимание на одну особенность.

Прочитав рапорт управителя Каменского завода, доносившего о сорока испорченных при плавке мортирах, Василий Никитич написал:

«Обоих мастеров, повинных в порче, наказать: Иоганну Штыху дать двадцать плетей, Флегонту Осипову — десять».

«Вина обоих равная, за что же Штыху больше отвалил?» — подумал Хрущов и, заметив, как сжались губы у Татищева, понял: допекли и его немцы.

Вскоре перемену почувствовали все. Особенно иностранные мастера.

— Вам против русских умельцев жалованье втрое больше положено. Оттого и спрос велик! — заявил Татищев обиженным.

Просматривая ландкарты и описания, Василий Никитич пришел к выводу:

— Много еще не хватает! Ведомство Екатеринбургское, владения Демидова описаны изрядно, а вот пермские земли в забросе остались.

— Я своевольничать не могу, — в голосе Андрея звучала легкая обида. — Куда меня Обер-берг-амт посылал, с тех земель ландкарты и делал.

— Я тебя не виню. Сам вижу твое усердие. С этим надо кончать, впереди другое занятие найдется. А чтоб времени зря не терять бездельно, дам тебе в помощники ученика здешней школы, из тех, что в геодезии да черчении преуспевают… Спешить надо. А то куда годно! До сей поры доподлинно здешние места не изведаны. Ты посмотри еще, о каких землях нет сведений, с тех в первую очередь и начинай. Пока все не кончишь, не возвращайся. Я тебе все распишу, что и как делать. Если какие препоны на местах станут вершить — шли мне эстафету, я живо их вразумлю!

Андрей невесело усмехнулся.

— Ты чему? — удивился Василий Никитич.

— Вспомнил Строганова. Он, чай, все еще про свою угрозу помнит.

— Не посмеет. Я капитану Берлину накажу на всякий случай, если что с тобой случится, головы ему не сносить. Он меня хорошо знает, знает, что я слов зря на ветер не бросаю. Пускай тебя убережет, в крайности со Строгановым договорится. Берлин с ним ладить умеет.

— Жаль, что Ерофей сбежал. Я с ним себя как за каменной стеной чувствовал.

— Верил я ему, человек был надежный. И чего он с Уразбаем не поладил? Жил бы себе да жил. Свой дом был, служба легкая, бобыль — забот никаких. А теперь, как волк, хоронится невесть где. Словят — пощады не будет.

— В вашей воле сделать ему снисхождение. Он ведь нам с вами жизнь спас. Если он и на самом деле прикончил сотника, так, видно, за дело. Слух шел — зверем был тот Уразбай!

— Я про услугу Ерофея помню. Но раз он руку на офицера поднял, тут уж пощады быть не может. Каждый так-то захочет свои счеты сводить, тут и до прямого бунта дело дойдет. А чтобы и мыслей о мятежах не было, надобно народишко вот как держать! — Василий Никитич сжал кулак и постучал им по столу. — И каждый дворянин о том помнить должен. Только в нас истинная опора и сила империи. А вот я замечаю, что в тебе мало этой дворянской гордости.

— Да уж какой из меня дворянин? Так, середка на половину. Плаваю где-то между однодворцами и простыми людьми. И тянет меня больше к этому люду, душевный он и сердцем чище.

Василий Никитич потемнел. Еле сдерживаясь, схватил Андрея за борт камзола, притянул к себе:

— Ты что? Забыл, что род Татищевых пославней многих боярских фамилий на Руси будет? Обнищали? Пусть. Зато верой и правдой Отечеству служим и корысти от этого не ищем.

Андрей осторожно отвел руку Василия Никитича и, прямо глянув в его глаза, ответил, стараясь сдержать накипающий гнев:

— Я род свой ничем зазорным не очернил. Мздоимством не занимался, порухи никакой нашему делу не чинил. Может, потому меня четыре года в учениках держали? А? Скажите, неправда это? Тогда отчего блюдолизы Ванька Тверской да Филарет Боков, вместе со мной бывшие в Швеции, сейчас в больших чинах обретаются и в золоченых каретах по Москве разъезжают? Кабы я корысть в службе искал, стал бы я все эти годы с редьки на квас перебиваться! — голос у Андрея прерывался, и, чтобы скрыть обиду и волнение, он отошел к столу, стал дрожащими руками перекладывать пачку ландкарт.