Злой Сатурн

— Сидеть здесь некогда, послезавтра отчалим. А теперь на боковую…

Севка уже начал дремать, когда с полатей донесся приглушенный шепот:

— Паря, а паря! Не спишь? Вы тут разговор вели про какого-то Верескова. Его, случаем, не Максимом звали?

— Максимом. А ты откуда знаешь?

— В колонии вместях сидели.

— Врешь! — Севка рывком вскочил с тулупа.

— Да с чего мне?

— Однофамилец просто. Какой он из себя был?

— Ну, ростом с тебя… Волосом рус. Глаза серые вроде… Примет особых не было. Да, вот раз в бане с ним мылись, рубец у него здоровый заметил на груди, во-от такой. Осколком, сказал, зацепило.

Севка растерянно заморгал. Надо же! Как же так — столько лет они знали Верескова, кто бы мог подумать, что он был в заключении. Это Вересков-то! Никогда ни единым словом не обмолвился он об этом. Нет, не может быть. Ошибка какая-то.

Зяблов, почуяв смятение Севки, сказал ободряюще:

— Да ты не переживай. Он тебе кто, родня? Нет? Ну, все едино… Ты не сомневайся. Мужик он правильный был. С шушерой не вожжался. Его в колонии уважали. Он, видать, переживал шибко, но гордый был — виду не казал.

Севка был настолько ошеломлен услышанным, что заснул только перед рассветом, всю ночь проворочавшись на тулупе. Разбудил его Антоныч.

— Горазд ты спать, насилу растолкал. По реке сало пошло, смываться надо срочно. Главное — на Шаманку успеть выбраться. Она еще неделю продержится, а здесь, того и гляди, лед станет — будем куковать до весны.

Сна как не бывало. Натягивая на ходу куртку, Севка выскочил из избы и сразу окунулся в промозглую сырость. С неба неторопливо, вперемежку с дождем, падали хлопья снега. Под его тяжестью до самой земли поникли еловые ветки. Снег облепил избы, прясла, засыпал дорожки, упрятал осеннюю грязь. Сквозь его завесь мутно проглядывалась гребенка ельника на другом берегу реки. По черной, неприветливой воде плыли рыхлые белые хлопья — вестники скорого ледостава. У мостков, обледенелый и засыпанный снегом, стоял катер, прихваченный у бортов узкой каемкой ледяного припая.

Севка поморщился. Повернулся к Антонычу.

— Готовь катер. Снег скидай да лед счисти. Я тебе в подмогу Зяблова пришлю, он с нами поедет.

— Да уж доложился он. Пошел харч в дорогу собирать. Слышь, а не опасный он мужик? Уж больно рожа у него разбойная.

— Смотри-ка, лицо ему не нравится! Он тебе что, невеста?

— Ну, гляди, дело твое, как ты есть командир корабля, — в голосе Антоныча прозвучала насмешка.

— Кончай травить. Через час-другой отчалим. Я пока на метеостанцию слетаю, может, радиограмма для нас есть.

В квартире Собянина, куда мимоходом заглянул Севка, дым коромыслом. Зяблов, одетый по-дорожному, в полушубке и высоких сапогах, сердито швырял в мешок куски копченой сохатины, связки вяленой рыбы.

— Ну куда ты, старый, потащился! — причитала его дочь. — Плохо тебе у нас жилось? Мало тебя жизнь ломала? В кои веки покой нашел, так и сидел бы! Внучата вон к тебе липнут, и нам спокойней, что старик дома.

— Закрой варежку! Какой тебе старик? — Зяблов с остервенением пнул мешок. — Я, может, этого дня двадцать лет дожидаюся, а ты меня готова чуть не в поминальник записать. Пойми ты своей дурьей головой, что ежели я ноне от кордона откажусь, так до смерти казниться буду!

— Да кто тебя на кордон-то возьмет? Пытался ведь, знаешь!

— Что ты меня харей в грязь тычешь? Отмылся я давно. Словечко за меня Северьян Егорыч замолвит. Авось возьмут. Ну а коли от ворот поворот укажут — тогда весной ждите обратно. Зиму-то как-нибудь проверчусь.

— Зря, батя, уезжаешь, — поддержал жену Собянин. — Права она. В твои годы пора на месте с семьей жить. С чего ты враз засобирался? Обиды вроде от нас не имел.

— Нет, Мишка, поеду. И вы зло на меня не держите. Надо ехать. Авось снова человеком себя почую.

— Мария Васильевна! — Севка шагнул к столу. — Вы за отца не тревожьтесь. Поживет у нас, осмотрится, а там и на кордон определится.

— Зря, он это придумал. Растравит только себе душу. Ну кто в лесную охрану с судимостью принимает?

— Статья у меня особая была, — окончательно обозлился Зяблов. — Кабы за воровство судили — я и сам бы в тряпочку помалкивал. Что ж мне теперь — в лес дорога на всю жизнь заказана?

— Все будет в порядке, — поддержал Зяблова Севка. — Лесничий у нас самостоятельный. Если решит, что человек для леса подходящий, — все для него сделает.

— Ну вот, видишь? А ты судачишь одно: не возьмут да не возьмут! — обрадовался Зяблов.

— Ты, Василий Иванович, когда все соберешь, помоги Антонычу с катером управиться. Скоро отчаливать будем.

Севка присел на лавку рядом с Собяниным, тихо спросил:

— Ответ не поступил? Чего они тянут? Ну все равно, сидеть здесь опасно. Отстукай им, что из-за начала ледовых явлений сегодня ушли в обратный рейс. Комиссию будем ждать в указанном месте… Да вот еще, выручи — дай солярки литров пятьдесят. Боюсь, не хватит.

— О чем разговор! У меня как раз две канистры пустые валяются, пойдем, отолью… А батю-то уж там определите куда-нибудь… Мается мужик…

Ровно в полдень Севка дал команду отчаливать. На душе у него было тревожно. Снег продолжал валить. Зяблов с багром в руках нес вахту на носу: в ледяном крошеве то и дело показывались черные коряги, смытые большой водой с берегов. Встреча с ними хорошего не сулила. «Только бы успеть выбраться на Шаманку, — думал Севка, вцепившись в штурвал, — там хоть и против течения плыть, а будет легче — простору больше!»

Глава девятая

День близился к вечеру. Серые облака, похожие на дым лесного пожара, быстро неслись с севера, сея мелкую снежную крупу. Сквозь просветы в тучах то и дело прорывался луч солнца. От него искрилась неровная снежная пелена, и по ней протягивались длинные кривые тени изб, телеграфных столбов и деревьев.

Иван Алексеевич, ведя на поводу коня, сошел с перевоза. На берегу, перевернутые вверх днищами, лежали вытащенные до весны лодки. Чуть подальше — штабеля бревен. За ними — большой сарай, откуда несся звенящий визг пилы. Дома, выстроившиеся вдоль берега, смотрели на реку маленькими окнами, стекла которых вспыхивали багровым пламенем, когда на них падали солнечные лучи.

Навстречу шел учитель биологии Ковалев. Возбужденный, довольный. На плече дорогая бескурковка, за спиной к крошням привязаны два закоченевших зайца. У одного на усах замерзли кровавые бусинки. «Отбегались косые», — в сердце Ивана Алексеевича шевельнулась жалость. Сам он зверя не бил, за исключением рысей и волков, предпочитая охоту на птицу. За всю долгую охотничью жизнь только однажды положил лося. Было это три года тому назад. Во время гона кинулся на него обезумевший от страсти сохатый. Прямо с седла, сорвав с плеча ружье, пулей остановил он тогда разъяренного зверя. Спасал не столько себя, сколько лошадь. Был бы пеший — отсиделся бы на дереве, а на коне в густой чаще куда денешься?