Змея, крокодил и собака

Прочие комнаты для гостей – всего восемь – были не менее великолепны. После молчаливого, презрительного осмотра помещений Эмерсон выбрал самую маленькую из кают.

Он согласился отправиться на этом транспортном средстве после серьёзного сопротивления. Аргументы доктора Уоллингфорда, настаивавшего на том, что целесообразно восстановление сил в течение нескольких дней, возымели действия, равно как и аргументы Сайруса, который предложил свои услуги Эмерсону в качестве финансиста для раскопок в этом сезоне.

Именно в таких вопросах нам помогла его амнезия. Он сознавал наличие пробелов в своей памяти, но то, что седеющая борода Абдуллы за одну лишь ночь (по его мнению) стала снежно-белой, являлось достаточным доказательством, не требующим иных. Эмерсон справился с этой трудностью так, как я и ожидала – хладнокровно игнорируя её. Однако ему пришлось по аналогии принять некоторые утверждения как истинные, потому что он не мог утверждать, что они ложные. Финансирование археологических экспедиций среди богачей являлось заурядным делом. Эмерсон не одобрял эту практику, и выражался по этому поводу довольно решительно, но, не осознавая своего финансового положения, был вынужден в данном случае согласиться.

Надеялась ли я, что спокойное плавание, мерцающий на воде лунный свет вернут воспоминания о нашем первом совместном путешествии – поездке, достигшей кульминации в тот романтический момент, когда Эмерсон попросил меня стать его женой? Нет, ничуть. И хорошо, что не надеялась, ибо моя мечта оказалась обречена на разочарование. Тщетно я выставляла напоказ малиновые воланы и платья с низким вырезом (полагая, что от попытки хуже не будет). Эмерсон бежал от них прочь, будто за ним гналась стая дворняг. Единственный раз он снизошёл до того, чтобы заметить моё существование – когда я, облачившись в брюки, заговорила об археологии.

Я надела новый рабочий костюм к обеду на следующий день после того, как мы покинули Луксор (малиновое платье накануне вечером вызвало результат, о котором я уже упоминала). Я опоздала присоединиться к другим, потому что, скажу честно, перевернула весь свой гардероб, прежде чем решить, что выбрать. Когда я вошла, Сайрус немедленно встал. Эмерсон не спешил следовать его примеру – он долго разглядывал меня, переводя взор с ботинок на аккуратно забранные сеткой волосы, прежде чем подняться.

– Это один из тех видов несообразности, против которых я возражаю, – заметил он Сайрусу. – Если она одевается, как мужчина, и настаивает на том, чтобы заниматься мужской работой, почему, к дьяволу, она должна ожидать, что я мгновенно вскочу, стоит ей войти в комнату? – И добавил, предвидя упрёк, готовый сорваться с губ Сайруса: – Почему, чёрт побери, я не могу разговаривать с ней так, как разговаривал бы с другим?

– Можете говорить всё, что вам угодно, – ответила я, улыбкой поблагодарив Сайруса за пододвинутый стул. – Я тоже буду высказываться так, как считаю нужным, поэтому, если мой язык вас оскорбит, вам придётся смириться с этим. Времена изменились, профессор Эмерсон.

Эмерсон усмехнулся.

– Профессор, да? Никогда не обращайте внимания на академические титулы, они не заслуживают… м-м… внимания. Времена, конечно, изменились, если, как Вандергельт уверяет меня, несколько лет назад я нанял женщину работать вместе со мной. Вы художница, правильно?

Археологи иногда принимали женщин на эту должность во время раскопок, поскольку традиционно считали их непригодными для более интеллектуальной деятельности. Я решила не напоминать Эмерсону о двух дамах, которые несколько лет назад раскопали храм богини Мут в Карнаке^[160], пусть даже он постоянно и критиковал их методы. Но справедливости ради следует сказать, что он был столь же критически настроен по отношению к действиям большинства мужчин-археологов.

Я хладнокровно отрезала:

– Я занимаюсь раскопками, как и вы. Я добросовестно и качественно рисую, знакома с геодезическими приборами и умею читать иероглифы. Я говорю по-арабски. Мне известны принципы научных раскопок, и я в состоянии отличить черепок додинастической эпохи от обломка посуды из Мейдума. Короче говоря, я могу делать всё, на что вы... или любой другой археолог... способны.

– А это мы ещё посмотрим, – прищурился Эмерсон.

На мой любящий взгляд, он по-прежнему оставался болезненно худым, и на лицо не возвращался здоровый загар. Взору открывалось не так уж много – он с раздражением отказался подправить бороду, и она покрыла щёки, а вокруг рта и подбородка появились целые заросли. Это выглядело ещё хуже, чем при нашей первой встрече. Но глаза, вновь горевшие прежним сапфировым огнём, бросили на меня испытующий взгляд, после чего Эмерсон принялся за суп и опять погрузился в зловещее молчание.

Никто не решился нарушить тишину. Пусть Эмерсон был не совсем таким, как раньше, но и этого было достаточно, чтобы доминировать над любой группой, частью которой он являлся, и двое молодых людей, сидевших за столом вместе с нами, в его присутствии пытались казаться невидимыми.

Прошу разрешения представить Читателю мистера Чарльза Х. Холли и месье Рене д'Арси, двух помощников Сайруса. Если я не сделала этого раньше, то только потому, что никогда не встречала ни одного из них. Они принадлежали к новому поколению археологов, и для Чарли нынешний сезон в Египте был первым. Горный инженер по профессии, румяный весёлый юноша с волосами цвета египетского песка. По крайней мере, он оставался жизнерадостным, пока Эмерсон не добрался до него.

Рене, бледный и сентиментальный, как поэт, был выпускником Сорбонны и квалифицированным рисовальщиком. Эбеново-чёрные локоны, изящно спускавшиеся на лоб, в сочетании с усами, грациозно свисавшими с верхней губы. У него была очень приятная улыбка. Которую я не видела с тех пор, как Эмерсон добрался и до него.

Эмерсон гонял их, как студентов на экзамене viva-voce^[161], критикуя их переводы иероглифических текстов, исправляя их арабский язык и высмеивая их спотыкающиеся описания техники раскопок. Вряд ли можно обвинять их в том, что они оказались не на высоте во время этого громоподобного опроса – мне приходилось слышать, как выдающиеся учёные заикались, будто школьники, когда Эмерсон оспаривал их теории. Бедняги не могли этого знать, поэтому приложили все усилия, чтобы впоследствии чуть ли не прятаться от моего мужа. Никто из них не знал ТАЙНУ, как назвал её Рамзес, но они осознавали тот факт, что опасность, которой избежал Эмерсон, по-прежнему может настигнуть нас. Сайрус заверил меня, что они преданы ему, и, как он выразился, многого стоят в схватке.

Пока Эмерсон не закончил есть – с хорошим аппетитом, чему я была очень рада – он не произнёс ни слова. Бросив на пол салфетку, он поднялся и пристально посмотрел на меня:

– Идёмте, мисс… э-э… Пибоди. Пора нам немного поговорить.

Я последовала за ним, улыбаясь про себя. Если Эмерсон решил уличить или запугать меня, как бедных молодых людей, его ожидает целительное потрясение.

Читатель может быть удивлён моим спокойствием в ситуации, которая должна была вызвать сильнейшие чувства тоски и страдания. Но стойкость перед лицом невзгод всегда являлась моим достоинством, а слёзы и истерия чужды моей природе. Разве смогу я когда-нибудь забыть ту высшую награду, которую когда-то получила от самого Эмерсона? «Одна из причин, по которой я тебя люблю, в том, что ты предпочитаешь бить людей зонтом по голове, а не бросаться с рыданиями на кровать, как другие женщины».

Да, я помнила ночь рыданий, которую провела не на удобной кровати, а на твёрдом полу ванной Баскервиль-Хауса, свернувшись в уголке, будто побитая собака. Безусловно, бывали у меня и другие моменты боли и отчаяния. Но к чему описывать их? Ни один не был так мучителен, как тот первый неудержимый всплеск страданий. Той страшной ночью я избавилась от бесполезных эмоций, и теперь каждый нерв, каждое сухожилие, каждая мысль подчинялись единой цели. Как будто я заставила себя потерять те же годы, что и Эмерсон, и разумом вернуться в прошлое. В этом я следовала строгим предписаниям доктора Шаденфрейде: