Знак Нефертити

И поступила. А куда деваться — выхода другого не было. Получила место в общежитии, окунулась в студенческую жизнь с головой. Правда, учеба ее совсем не увлекала, не принимала душа сухой финансовой науки, приходилось зубрить, ночами не спать… Ломала себя, а зубрила. Через отвращение, ради профессии. Профессия-то хорошая — экономист.

Вот тут увлечение романсами и сослужило ей хорошую службу — подспорьем для хныкающей души оказалось. Так пела — сама себе удивлялась, откуда чего…

А к последнему курсу задумываться начала — дальше-то как? Не к маме же с дипломом в руках возвращаться! Тут уж не только за Витю, а и за козла с рогами замуж пойдешь…

В первые годы ее замужества мама взяла привычку вдруг объявляться на пороге — без звонка, без упреждения, сама по себе. Откроешь дверь на звонок, а она стоит за дверью с каменным лицом, всем своим видом упрекая — что я, к родной дочери без разрешения приехать не могу? Вносила за собой тяжелый чемодан, сдержанно здоровалась с Витей. И жила у них подолгу, основательно. Как полноправный член семьи.

Нет, она не вмешивалась в их дела, не лезла с советами и вообще, вела себя довольно тихо. Показательно тихо. Даже по квартире ходила на цыпочках — тоже показательно. Вот она я, смотрите, ваша сильно лояльная мама, веду себя, как бесплотная тень, оцените мою тактичность. Но… Но! Она-то знала, что собой представляет эта опасная мамина лояльность… Энергию вмешательства никуда не денешь! Энергию молчаливого любопытства-контроля, энергию наблюдения-втягивания, энергию маминого в ее жизни обозначения. Насильственную по своей сути энергию.

Бывало, устроится в креслице у окна, склонит голову над шитьем, тихо сидит, как мышка. Смотрите, мол, нет меня. Живите своей жизнью — ссорьтесь, миритесь, ругайтесь, стройте планы на выходной… Давайте, давайте, я ж вам не мешаю. Вите, конечно, хоть бы хны, а у нее нервы на пределе… Даже в ушах шумит от внутреннего сопротивления, и так не хочется отдавать на растерзание маминому тихому контролю свою жизнь, сил нет! Иногда до ненависти в душе доходило, до самоистязания… А самое противное — никому ж не признаешься в этом грехе, не поймут…

Иногда ей думалось в отчаянии — лучше бы уж вмешивалась, командовала, требовала к себе нормального человеческого внимания. Обменялись бы плохими-хорошими энергиями, поссорились-помирились, как все. А так — что ж это получается? Отдай мне свою личную жизнь по-тихому и не греши? Это уж вообще воровством попахивает…

Когда родилась Лерка, мама, конечно, тут же нарисовалась у них — помогать молодой матери с ребенком. Объявила, что на всю зиму приехала. А может, и на весну. А может, и лето придется прихватить… Она поначалу смирилась, как должное приняла, куда ж деваться. Тем более повод такой… А на исходе второго месяца уже психовать начала. Мама, помнится, в то утро пеленки в комнате гладила, она Витю завтраком перед уходом на работу кормила. Вдруг повернулась от плиты, прогундосила слезно:

— Ви-и-ить… Скажи ей, чтоб она уехала, а? Я больше не могу, Вить…

Он поперхнулся чаем, уставился на нее удивленно:

— Ты чего, Ань? Чем тебе мать помешала? Она ж, вон, старается, помогает…

— Да не хочу я никакой помощи! Скажи ей, Вить!

— Да что это с тобой? Вон, дрожишь вся…

— Не знаю я, что со мной! Наверное, послеродовая депрессия! Ну, пожалуйста, скажи ей! Прошу тебя, правда!

— Да как… Как я ей скажу, она же обидится!

— Ну, придумай что-нибудь… Скажи — к тебе завтра родственники из Владивостока приедут, им жить негде… Целых пять человек…

— Да нет у меня родственников во Владивостоке! Нет, Ань, я так не могу, ты что…

— Ладно… Ладно, тогда я сама…

Насухо вытерла руки кухонным полотенцем, вздохнула нервно, прерывисто, решительным шагом направилась в комнату.

— Мам!

— Что, дочка? — подняла на нее мама внимательные смиренные глаза.

— Тут такое дело, мам… К Вите завтра родственники приезжают… Целых пять человек…

— Именно целых, не половинчатых? — с усмешкой подняла брови мама. — И что, в чем трагедия, не пойму?

— Ну… Как мы тут все разместимся…

— Ничего страшного, разместимся как-нибудь. Я могу и на полу спать, мне много не нужно, ты же знаешь. Если потребуется, могу и вообще не спать, лишь бы тебе хорошо было.

— Да не надо, чтоб мне — хорошо…

— Ну как же не надо, Анечка? А кто пеленки будет стирать, гладить, кто тебе с готовкой поможет?

— Мам, я сама все отлично сделаю. И постираю, и поглажу, и приготовлю. Сама, понимаешь?

— Нет, не понимаю… Это что же, ты меня гонишь, что ли? После всего того, что я для тебя сделала?

— Да не гоню я… Просто… Просто не могу больше, прости…

Ее уже трясло лихорадкой, зуб на зуб не попадал. Плюхнулась на диван, зарыдала в голос, повторяя сквозь слезную икоту — не могу, не могу, прости… Выскочил из кухни Витя, засуетился над ней со стаканом воды, с пузырьком валерьянки, приговаривая испуганно:

— Все, Ань, все, успокойся…

Потом повернулся к маме, проблеял трусливо:

— Давайте я за билетом на поезд сбегаю, Александра Михайловна…

Мама уехала, конечно же, обиженная. Полгода не звонила, бросала трубку, когда слышала ее голос. Правда, с Витей общалась, спрашивала, как там внучка Лерочка без ее пригляда растет. С большим беспокойством спрашивала.

Поначалу ее соблазн одолел — пусть, мол, все теперь так и останется. Лучше совестью мучиться, чем от маминого присутствия с ума сходить. А потом мама сама позвонила — как ни в чем не бывало. Тот же смиренный голос под завесой упрека…

— Я вовсе не обиделась, Анечка, что ты. Я все, все готова от тебя стерпеть. Любое унижение. Я твоя мать, я обязана.

— Да какое унижение, мам…

— Я всю жизнь только и делаю, что терплю. Жила без праздников, только тобой… Как говорится, бог терпел, и нам велел. Каждую минуту о тебе думаю, ужасно тревожусь…

— Не тревожься, мам, не надо. У меня все хорошо.

— Ты хочешь сказать — и без меня хорошо? Ты даже не представляешь, доченька, как мне больно это слышать!

— Не надо, мам…

— А как там Лерочка? Наверное, и не узнает родную бабушку? Скажет — чужая тетя?

— Она еще ничего не говорит, мам.

— А как ты с ней справляешься?

— Отлично справляюсь.

— Фотокарточку хоть пришли…

— Хорошо, мам, пришлю.

В образовавшуюся паузу было слышно, как тихо вздохнула мама. Наверное, ждала, что она скажет — приезжай…

Не сказала. Смолчала. Все-таки расстояние — хорошая вещь. А общение по телефону — и того лучше. Вот пусть так и остается — по телефону. Общение есть, а мамы нет. Получается, дверь не закрыла, но цепочку накинула. Через цепочку ведь тоже можно общаться? И тон разговора получается нужный, пусть отстраненный, но родственный.

С тех пор мама приезжала совсем редко — можно было за последние годы ее приезды по пальцам пересчитать. Последний раз, помнится, год назад… Или два… Да, два года назад это было — Лерка ее пригласила получение диплома отметить. Ступила на перрон из вагона — вся какая-то перепуганная, постаревшая, сникшая… Засуетилась с поцелуями, слезу пустила…