Знак Нефертити
Шрифт:
Троллейбус к остановке подкатил, полупустой. Да, сегодня же воскресенье… Все то же самое за окном, без изменений. Жизнь спального района, тихая, размеренная. Такая прекрасная — жизнь…
— Анечка… Ты здесь? — послышался за спиной шелестящий мамин голос.
— Да, я здесь, мам…
Подошла, отодвинула портьеру, встала рядом, привалившись головой к плечу. Не сдержавшись, всхлипнула тихо, в горсть.
— Не плачь, мам. Не надо. Давай мы вообще больше не будем плакать, ладно? Просто будем жить с тем, что нам осталось. Нам ведь много еще чего остается,
— Хорошо, дочка. Я не буду, не буду плакать. Я только хотела сказать… Ты прости меня, если я что когда… не так делала. Это оттого, что я очень, очень тебя люблю… Каждый ведь любит своего ребенка, как умеет, как понимает. Если я неправильно понимала — прости…
— Ну что ты, мам! Все хорошо. Никто не может избежать ошибок, и я тоже со своими детьми ошибалась… Теперь все будет по-другому, мам. И ты тоже меня прости…
Обнялись, заплакали тихо, сладко, без горечи. И вздрогнули, когда за спиной открылась дверь.
— Мам, бабушка, вот вы где! Мам, к тебе там гости пришли, иди, встречай!
— Кто? — обернулась она к сыну, вздрогнув.
— Тетя Катя Филимонова.
— О, господи… А ее-то зачем принесло? Вечером же увидимся… Хотя нет — не пойду я в кафе вечером… Хватит с меня. Побаловалась, и будет. Правда, мам?
— А кто это, дочка?
— Филимонова? Это хозяйка кафе, где я пою.
— А почему не пойдешь? Поссорились, что ли?
— С ней — нет… С ней я не ссорилась… Просто боюсь, туда один человек придет… Ну, да это неважно, мам. Не бери в голову…
Филимонова сидела в гостиной, на диване. Увидев ее, затрепыхалась лицом, сложила ладони на полной груди:
— Анька, господи… Да что ж это такое… Как же так, Анька?
— Ладно, Филимонова, хватит причитать, веди себя прилично! Пойдем, что ли, и тебя завтраком накормлю… У меня сегодня день приема, ни больше, ни меньше. Хорошо, мама с утра оладушек напекла.
— Ань… Если какая помощь нужна, ты можешь на меня рассчитывать…
— Обязательно, Катька. Спасибо тебе. Кстати — прости, что я тебе вчера нахамила.
— Ой, да ладно… Хами, сколько влезет… Что ж ты мне сразу-то не сказала, Анька? А я, дура, к тебе пристаю…
— Ладно, не суетись, проехали. Ну, пойдем, что ли…
Выгнав Лерку с Герой из кухни, они уселись за стол. Потрогала рукой кофейник — остыл…
— Погоди, Кать, я новый кофе сварю. Я быстро…
— Слушай, Каминская… — свистящим шепотом вдруг спросила Филимонова, перегнувшись через стол. — А к тебе чего, твой муж вернулся, да? Смотрю, в прихожей хозяйничает, полку прибивает…
— Да нет, это временное явление, Кать. Для оказания моральной поддержки.
— А… Ну да… А я, грешным делом, подумала…
И вновь разлился по квартире дверной звонок — длинный, настойчивый. Кто-то с другой стороны нажимал, не отрывая пальца от кнопки…
Она вдруг поняла — кто. И вздрогнула, засуетилась по кухне, как испуганная перепелка.
— Кать! Кать… Иди туда, скажи, что меня дома нет… Ну, чего ты сидишь, иди же!
— А кто это, Ань?
— Сама
увидишь! Это… Это Иван…— Какой Иван?
— Да тот самый, который Иван Арсеньич…
— Иди ты! А что ему здесь делать? Как он вообще… А, ну да… Ну, ты даешь, Каминская…
Не успела Филимонова дойти до прихожей. Столкнулась с Иваном уже в дверях кухни.
— Доброе утро, Екатерина Дмитриевна.
— Здрассьте, Иван Арсеньич…
И проскользнула неуклюже мимо него, успев окатить любопытным взглядом. А за спиной Ивана уже выстроились Антон с Витей — лица настороженные, удивленные.
— Ань… Ты его знаешь? — с долей ревнивого возмущения спросил Витя.
— Да, Витя, знаю. Он ко мне пришел.
— Ну, понятно… Просто спросить же надо… А то прет, как по бульвару… Только дверь открыли, он и попер…
— Аня, где мы можем поговорить, чтоб нам никто не мешал? — будто не слыша Витиного возмущения, строго спросил Иван.
— А нам разве есть о чем говорить?
— Да. Есть, конечно.
— Ань… Так, может, я того… Выпру его, а? — вытянул шею из-за плеча Ивана Витя.
— Нет, Вить, не надо. Идите, оставьте нас…
Иван шагнул в узкое пространство кухни, плотно прикрыл за собой дверь. Скинув куртку, бросил ее на спинку стула.
— Кофе дашь, хозяйка?
— Да. Сейчас сварю.
— Ладно, потом сваришь… Сядь, Аня.
Она послушно села на стул, слегка отвернув от него лицо. Стыдно ей было смотреть ему в лицо, ужасно стыдно…
— Ты почему сбежала вчера? Обиделась, что я на тебя не набросился?
— Не надо, Иван… Поверь, мне и самой стыдно вспоминать об этом… Глупо все вышло, прости.
— Конечно, глупо. Вот уж не думал, что на меня все еще можно смотреть как на жеребца-казанову… Раньше, может, и можно было, но сейчас-то!
— Я же сказала — прости! Что тебе еще от меня нужно? Ты за этим сюда пришел, чтобы стыдить меня?
— Нет. Не за этим. Я, Аня, в отношении тебя на большее рассчитываю.
— Интересно, на что это?
— А ты сама не догадываешься? Ты что, и впрямь думаешь, что я такой великий человеколюбец, очертя голову всем на помощь бросаюсь, душеспасительные беседы с заблудшими душами веду? Нет, Аня, это не так. Ты мне нужна, только ты. Во всех смыслах. Как человек, как женщина. Любимая — женщина. Одна единственная, неповторимая, со всеми своими ошибками и даже с горделивой греховной сутью, если хочешь. И со всеми болезнями — тоже.
— Да зачем, Иван… Что ты говоришь… С ума сошел? Я ж тебе объясняю — у меня рак… Меня скоро изуродуют до неузнаваемости! Вон, я завтра в больницу уже залягу… Причем надолго. Ты что, будешь таскаться ко мне в больницу? Тебе оно надо, Иван?
— Ох, глупая ты женщина, Анна… Даже не глупая, а просто дура. Нашла, чем испугать.
— Иван, мне грудь ампутируют, прости за такие подробности. А потом химиотерапию будут делать. И вообще… Я и сама не захочу тебе после всего этого на глаза показаться, понял? Нет уж, запомни лучше меня такой… Женщиной с профилем Нефертити, красиво поющей романсы…