Знание–сила, 2003 №02 (908)

Собственно, выбор одного из вариантов Старикова и разделил тогда социологов, политологов и политиков: одни опирались на знаменитую ленинскую формулу «нация рабов, снизу доверху все рабы» и ничего хорошего от авторитаризма не ждали, другие надеялись на авторитаризм просвещенный и ссылались на переход к демократии через Пиночета и Франко.

Наверное, ничего плохого в аналогиях нет; по крайней мере, они означают категорический отказ от идеи полной уникальности собственной истории. И кроме того, предполагают хотя бы знакомство с опытом стран, уже преодолевших тяжкий путь от централизованного патерналистского государства к демократическому. Но в рецептах «по аналогии» не больше науки, чем в ленинской формуле. Зато она вполне соответствует народному тяготению к твердой руке и наведению порядка.

Понадобились усилия серьезных специалистов по Латинской Америке, чтобы показать относительность всяких аналогий и сложность, неоднозначность конкретной истории. Однако мифы живут не по законам научного знания.

Миф о «сильной руке» оказался очень долговечным в обществе и обеспечил всенародную поддержку ныне действующему президенту. А вот мифологический период в жизни научного сообщества, объединенного симпозиумом, после первых сессий пошел на убыль, как пошли на убыль и споры о том, что лучше – капитализм или социализм.

Наверное, самим ученым пройти через этот период было необходимо. История советского обществоведения – отдельная тема, на мой взгляд, необычайно интересная. Я и до сих пор не понимаю, как общественная наука могла существовать в качестве именно науки в идеократическом государстве; знаю только, что, тем не менее, существовала – не протестная, диссидентская, такой она становилась вынужденно, но «кухонная», семинарская, осторожно проникающая в официально проводимые исследования, ориентированная на мировую науку и стремящаяся стать ее частью. Но незримый колледж тех лет был очень невелик, замкнут и вряд ли сумел наработать так много, чтобы оказаться вооруженным научным знанием перед лицом такой глубокой трансформации общества.

Во всяком случае, к обществоведам в полной мере относилась горькая шутка, адресованная всей советской интеллигенции: «Свобода слова есть, а слова – нет». И несмотря на призывы Татьяны Ивановны Заславской работать, по возможности «отбросив старые и новые мифы, минимизировав политические пристрастия», несмотря на то, что именно в этом зале собрались все, кто мог внять этому призыву, необходимо было время для того, чтобы суметь ответить на обличительную реплику женщины: «Как вы можете спокойно обо всем этом говорить, когда в Чечне гибнут люди?!».

«На втором этапе эволюции российского постперестроечного обществоведения, – по мнению Юрия Александровича Левады, – обществоведы занялись особенностями российских трансформаций, изучением их механизмов, кризиса социальных институтов и роли неформальных практик во время такого сокрушительного кризиса».

Иными словами, занялись как бы более научной работой, чем обсуждение непосредственных политических прогнозов. Хотя, разумеется, и на первом этапе были сугубо научные доклады, и на втором звучали чисто политические лозунги, все же зал симпозиума больше не воспринимался как продолжение митинга в НИИ или на знаменитой московской интеллигентской кухне, где обсуждалось все то же самое. Впрочем, уже и не обсуждалось в прежних масштабах: люди бросились искать работу и приработок, привычно скрывая последний от официальных органов и столь же привычно ужасаясь официальным цифрам всеобщей бедности. Помню, как поразилась аудитория докладу Евгения Головахи, сравнившего уровень благосостояния семей в 1985 и 1995 годах, как его тут же заподозрили чуть ли не в подлоге: оказалось, что число автомашин и дач за эти 10 лет так сильно возросло, что списать их лишь на ограбивших народ олигархов не было никакой возможности…

Не признаваясь пока в этом, общество, кажется, приняло к сведению, что время и страна действительно и бесповоротно изменились. Подросли те, для кого этого вопроса и вовсе не существовало: они ничего толком не знали о возможной альтернативе. Вели себя эти новые молодые русские совершенно непривычно: серьезный социолог Владимир Магун доложил на одной из сессий симпозиума, что произошла «революция притязаний» молодых – они хотели много большего, чем их сверстники лет 15 – 20 тому назад, но и готовы были много работать, чтобы получить профессию, востребованную на рынке труда и потому хорошо оплачиваемую.

На этом этапе выяснилось, что многие участники симпозиума, поспорив о социализме и капитализме, уходили из зала, чтобы заняться своим делом: следить за трансформацией общества, пытаться ее объяснить и предугадать дальнейшие события.

Помню сессию, львиную долю которой заняли доклады об огромном исследовании трансформации российской деревни, проведенном под руководством одного из организаторов и сопредседателя симпозиума английского профессора Теодора Шанина. Докладчики говорили о захватывающе интересных вещах: деревня самоорганизовывалась для выживания, приспосабливая к новым своим нуждам старые советские формы, вроде колхозов и совхозов, и порождая новые формы сотрудничества на обочинах официальных институтов, за их рамками. Центр жизни явно смещался в сторону крестьянского двора, но коллективное или государственное хозяйство оставалось необходимым и как хозяин всей деревенской инфраструктуры, и как распорядитель привычно даровых ресурсов.

Это было по-настоящему новое знание, добытое по всем правилам науки. Оно и работало против политической мифологии как сторонников левых идей, провозглашавших крах всего сельского хозяйства страны с падением колхозов и совхозов, так и сторонников правых идей всеобщей немедленной фермеризации сельского хозяйства как единственного и достаточного условия для его подъема и расцвета…

Конечно, оно было не одно, такое исследование, хотя по масштабам мало какое могло с ним сравниться. Из сессии в сессию другой организатор и сопредседатель симпозиума, академик Татьяна Ивановна Заславская делала очередной доклад о сдвигах в структуре российского общества, опираясь как на статистику, так и на собственные исследования. Всероссийский центр изучения общественного мнения не только предлагал аудитории все новые и новые «Мониторинги общественного мнения» – самый интересный и содержательный сегодня журнал о трансформации взглядов и представлений наших соотечественников, он еще и выставлял на обсуждение каждый раз новый, неожиданный аспект этой трансформации. Да простят меня те, кого вот так, «навскидку» сейчас не вспомню, я обо всем этом уже писала в свое время.

Освободиться от политических пристрастий оказалось не так просто; порой о них заявляли прямо, как делал это ученый с мировым именем, утверждая ценности социализма с человеческим лицом, поруганные Сталиным. Или другой ученый, демонстративно признавшийся перед лицом аудитории в любви к Путину; признание было встречено вежливым молчанием.

Политические пристрастия, как и раньше в советской науке, часто проникали в саму ткань исследования, предопределяя его результаты и делая рассказ о них иллюстрацией некоего простенького тезиса: прежде это было, например, утверждение, что платить рабочим хорошо лучше, чем платить им плохо; теперь – что платить им намного лучше, чем не платить вообще. Наверняка этот тезис был бы горячо поддержан самими рабочими, профсоюзами и прочими заинтересованными лицами; но оставалось не ясно, какое все это имеет отношение к науке.

Ну, а почему не помочь хорошим людям и справедливому делу? Вся заводская социология с шестидесятых годов, когда ее начали заводить, занималась в основном тем, что снабжала директоров статистическими и как бы научно сформулированными доводами в битве с Госпланом, Госснабом, ЦК КПСС за ресурсы, зарплату и всяческие льготы. Кажется, некоторые долго еще продолжали видеть свою полезность обществу все в том же самом и только сердились, что начальство теперь к ним не прислушивается.

Практически каждый год на симпозиуме торжественно закапывали левые (не коммунистические, Боже упаси, но именно в западном смысле слова левые) идеи социального государства и тут же не менее торжественно их откапывали. Одни мрачно повествовали о тяжкой жизни Германии, изнывающей под бременем непосильных социальных налогов. Другие не менее мрачно живописали тяготы жизни российских граждан, вовсе брошенных государством, которому еще предстоит стать социальным. Одни рассказывали об упадке наук, искусств, образования и здравоохранения и приводили сногсшибательные цифры «упущенной выгоды». Другие приводили не менее сногсшибательные цифры крайне нелепого использования бюджетных средств теми, кто стремится дать всем сестрам по серьгам, а в результате дает богатым больше, чем бедным, и многим бедным вообще ничего не дает.