Золото (издание 1968 г.)

— А если, например, мы из окружения выходим, что тогда? — спросил Николай, пытливо поглядывая на лесника.

Водянистые глаза старика совсем спрятались в путанице глубоких морщин.

— С новыми автоматами? Понятно. Ну что ж, «окруженцы», ступайте в избу, что ль, а то вон и дождь пошел… Так, стало быть, из окружения. А знаете ли вы, распрекрасные «окруженцы», что господин районный фельдкомендант приказал вашего брата задерживать, за шкирку брать да к нему водить?

От этих слов Муся было попятилась, но Николай решительно ввел ее в низкие, полутемные сени. Скрипнула обитая тряпьем дверь. Из избы густо ударил чудесный запах печеного деревенского хлеба, самый жилой и уютный из всех человеческих запахов. В переднем углу на скамье рядами, матово лоснясь коричневыми корками, лежали свежие круглые караваи. Они «отходили», прикрытые еловыми ветками. Из печи тянуло все тем же жарким хлебным духом. Рядом с печью стояла большая деревянная квашня, прикрытая рядном.

— Большая у вас семейка, ишь хлеба едят сколько! — усмехнулся Николай, зорко высматривая все углы темноватой избы, заглядывая за печку.

— Уж какая есть, что чужое-та считать, — отозвалась возившаяся у печи тощая старушка.

Возле старушки, как-то вся поджавшись, точно собираясь взлететь, стояла худенькая молодая женщина. Она была похожа на эту высохшую клювоносую старушку, как новенький, сверкающий свежим никелем и четкостью своего рисунка гривенник на тусклую, истершуюся монету. На руках молодой был грудной ребенок. Должно быть, она только что его кормила и теперь стояла, загораживая ладонью свободной руки незастегнутую блузку. Лицо у нее было привлекательное, но болезненно бледное и очень печальное.

Женщины тревожно смотрели на Николая, сразу заполнившего собой всю переднюю половину избы, на воинственного Толю, обвешанного оружием. Но когда через порог переступила Муся, они переглянулись и точно облегченно вздохнули. Золотистый жар мелодично потрескивал в печи, с хлюпающим болотным звуком лопались пузыри в опаре.

— Помогай вам бог, — сказала Муся, усвоившая от бабки Прасковьи кое-какие правила сельской вежливости.

— Спасибо, коли не смеетесь, — тихо ответила молодая.

И по голосу и по тому, как она произносила эти нарочито народные слова, Муся догадалась, что женщина эта — интеллигентная, городская и, скорее всего, гость в лесной избушке.

— Что ж, мать, покормить странников надо, — тоненьким, бабьим голоском сказал лесник. — Есть там у нас щец, что ли? А вы садитесь, чего стоять.

Скинув мешки, партизаны сели к столу, но автоматы положили на лавке возле.

— Глядите, — шепнул Мусе Толя, потихоньку указывая на стену.

Девушка подняла глаза и увидела в углу большую цветную фотографию, вырезанную, должно быть, из какого-то журнала. На ней была изображена Матрена Никитична, обнимавшая пестрые телячьи мордочки. Широкая белозубая улыбка была на лице женщины. И на миг Мусе показалось, что она видит не засиженный мухами, пожелтевший лист бумаги, а далекая подруга улыбается ей в этом незнакомом жилище. На душе у девушки сразу стало хорошо, спокойно.

Старуха молча принесла котелок щей, вылила их в глиняную миску, перед каждым положила по деревянной ложке и тихонько произнесла:

— Кушайте на здоровье.

— Много вами благодарны, — ответила Муся.

— Вот и сразу видно, что вы не деревенская. В колхозах так уж давным-давно не говорят, — усмехнулась бледными губами молодая хозяйка, появляясь с ребенком в дверях и с любопытством посматривая на гостей.

— Нет, отчего же, Зоечка, это где как, — политично смягчила старшая и покосилась на автоматы.

Николай и Толя не могли сдержать улыбку, а сконфуженная Муся дала себе слово больше не прибегать к дипломатическому словарю бабки Прасковьи.

Лесник, в валенках, в заплатанном, залоснившемся полушубке, стоял, скрестив руки, у входной двери, с усмешкой наблюдая за тем, как быстро пустела объемистая миска. Прежде чем старуха успела принести вареную картошку, с такой же быстротой исчез и целый, еще теплый каравай хлеба.

Николай и Толя ели картошку прямо руками, макая ее в блюдце с солью. Только Муся пыталась есть вилкой. Но отвыкшие руки дрожали, и раз вилка, выскользнув из пальцев, даже упала на пол. Картошка была съедена так же быстро, как и щи. Собрав и отправив в рот последние разварившиеся кусочки, Николай улыбнулся:

— Всё уничтожили, как саранча. Вы уж извинит? нас…

— Кушайте себе, лишь бы на пользу, — сказала старушка.

Она набрала в опустевший котелок еще картошки и сунула его в печь.

Чувствуя в теле приятную сытость, партизаны распустили пояса.

— Наверное, удивляетесь на таких едоков? — спросил Николай.

— А чему удивляться, все теперь вот так-то: придут и едят… Раньше-то к нам только охотники и заглядывали, и то больше весной да под осень, к первой пороше, а теперь… — старушка громко вздохнула, — теперь много народу с места стронулось да по лесам бродит, как звери дикие. Война. Слезами земля умывается.

— Вы ступайте-ка в клеть, мне со странничками потолковать надо, — сказал лесник, отделяясь наконец от дверного косяка.

Старуха, взглянув в печь, пошевелила кочергой горячую золу и, взяв под руку дочь, вышла с ней из избы.

Лесник достал из-за печи поллитровку с мутной жидкостью, заткнутую зеленой еловой шишкой, вынул из висевшего на стене шкафчика четыре разномастные кружки, все это поставил на столе.

— Ну, открывайтесь, «окруженцы»: кто такие? Этот… — он указал на Толю, который от сытости начал уже дремать, — этот «окруженец» в гвардии, что ль, служил?

На безволосом лице старика появилась косая усмешка.

— А вы что ж, в полиции, что ль, у немцев? Вам все знать надо? — отозвалась Муся и, будто поправляя гимнастерку, расстегнула кобуру пистолета, висевшего на поясе за спиной.

— Зачем в полиции! А если мне знать охота, кто у меня сидит, кого кормлю-пою, — отозвался старик, и выразительные морщины на его лице собрались в пучки насмешливых лучиков. — А ты, милая, пистолетик-то оставь — не пугай: не боязливый я что-то нынче стал. Парнишка сказал, будто вы от партизан разведчики, и оружие у вас подходящее. Вот и пустил я вас. А то бы… Оттуда, что ли? — Он показал на небо. — Может, не там приземлились или ищете кого… Всяко бывает.

Николай собрал со стола крошки себе в большую ладонь, отправил их в рот и с удовольствием пожевал. Лесник принес еще один каравай, разрезал его на крупные ломти и положил на стол. Со стариковской неторопливостью он ждал ответа. Гости опять принялись за хлеб.

— Видать, наголодались. Долго ищете, что ли? — спросил лесник.

Николай переглянулся с Мусей. Хотя внешность лесника с первого взгляда мало располагала, надо было, по-видимому, действовать начистоту. Окажись лесник предателем, вряд ли смог бы он вызвать в сторожку полицию. Да и хозяйки, такие обе разные и такие похожие друг на друга, очень располагали к себе тихой деликатностью.