Золотой человек

Тимар не смог удержаться от улыбки. О таких дерзких спекуляциях даже ему не доводилось слыхивать.

– К чему эти ваши усмешечки?
– окрысился на него Тодор.
– Я свое дело разумею.

Ему ответила Тереза.

– Я свое тоже. Всякий раз, как тебя сюда приносит нелегкая, ты для меня все равно как вестник смерти: знаю, что ты опять какую-нибудь подлость удумал. Тебе прекрасно известно, что денег у меня нет и никогда не будет. Ты и тут нашел выход: являешься с пустой шлюпкой и все, что мне удалось накопить для нас обеих, выгребаешь подчистую и распродаешь. Я отдавала, ты брал, бог тебе судья. Но теперь тебе фруктов мало, обложил данью, до какой турецкий паша не додумался. Деревья он, видите ли, продать задумал. Да они для меня единственные добрые друзья и кормильцы, я их своими руками сажала, сама за ними ухаживала, они мне - и дом, и кров! Как тебе не совестно плести небылицы, будто бы эти деревья на морские суда пойдут и за них бог весть какие деньги заплатят. Вырубить-то ты бы их не пожалел, а потом продал бы за грош первому попавшемуся углежогу, - вот и весь твой хитроумный замысел. Надеялся меня околпачить, как деревенскую простушку? Прибереги для себя эти дурацкие шуточки, не то я тебе покажу, на что годятся вишневые сучья!

– Помилуй, матушка Тереза, какие тут могут быть шутки! Не стал бы я сюда являться без причины. Ведь сегодня праздник, или ты забыла? У меня именины, и в этот же день родилась моя дорогая малышка Ноэми. Наши покойные отцы заповедали нас друг другу - уж это-то, надеюсь, ты помнишь!
– и было условленно, что как только сравняется Ноэми шестнадцать, тогда и стать нам супругами. В этот день ваш верный Тодор подоспел бы к вам и с другого конца света. Вот он я, со всем пылом сердца. Но ведь одной любовью сыт не будешь. Жалование у меня, правда, приличное, синьор Скарамелли не скупится, но все свои средства я потратил на обстановку дома, мебель купил самую что ни на есть роскошную. Придется и тебе раскошелиться, должна же ты хоть что-то дать за Ноэми. Иначе как ей на люди показаться. Чтобы достоинства своего не уронить, приданое невесте требуется, и она вправе его с тебя требовать. Как-никак единственная дочь, уж ей ли на твои щедроты не рассчитывать!

Ноэми сердито забилась в угол и уткнулась лбом в стену.

– Сколько ни жмись, а придется тебе ради Ноэми раздобриться. Если уж очень жалко, оставь себе половину деревьев, а я удовольствуюсь другой половиной. Там уж моя забота, кому и как их продать. Дай Ноэми в приданое ореховые деревья, у меня на них покупатель есть, уверяю тебя.

– Вот что, Тодор: не знаю, сегодня ли у тебя именины или в какой другой день, но что Ноэми родилась не в этот день, уж это я точно знаю... И так же точно знаю, что, будь ты даже единственным мужчиной в целом свете, Ноэми все равно за тебя не пойдет.

– Ха-ха-ха! Предоставь это дело мне.

– Изволь. У меня же с тобой разговор короткий. Свои любимые ореховые деревья я тебе нипочем не отдам, даже если бы они сей момент требовались на Ноев ковчег. Уступила бы я тебе одно-единственное дерево ради той веревки, какая тебе все равно на роду написана, а ежели у тебя сегодня именинный день, то и повод для подарка подходящий.

Тодор Кристян встал с места, но вовсе не для того, чтобы уйти; он переставил стул задом наперед, уселся на него верхом, облокотился на спинку стула и с вызывающей дерзостью посмотрел в глаза Терезе.

– Не слишком-то ты меня привечаешь, матушка Тереза. Видать, забыла, что стоит мне сказать хоть слово...

– Говори! Этого господина можешь не стесняться, он все знает.

– Что этот остров - не твой?

– Да.

– Достаточно одного моего доноса в Вене или Стамбуле...

– Чтобы сделать нас нищими и пустить по миру.

– И сделаю!
– вскричал Тодор Кристян, показав свое истинное лицо. Его горящие алчностью глаза впились в лицо Терезы; он вытащил из кармана лист бумаги, где были проставлены первые строчки договора, и ткнул пальцем в место, отведенное для подписи и даты.
– Если ты сейчас же, немедленно не поставишь здесь свою подпись, клянусь, я так и сделаю!

Тереза дрожала всем телом.

И тут Михай Тимар тронул Тодора за плечо.

– Вы не сможете этого сделать, сударь.

– Чего именно?

– резко обернувшись, спросил тот.

– Донести тем или иным властям о существовании этого острова и о том, что он самовольно занят.

– Почему это не смогу?

– Потому что вас опередили.

– Кто?

– Я.

– Вы?
– вскричал Тодор, замахиваясь кулаком на Михая.

– Вы?
– вскрикнула, Тереза, в отчаянии хватаясь за голову.

– Да, я заявил и в Вене, и в Стамбуле, что возле Островы вот уже лет пятьдесят как образовался остров; на нем никто не живет, и названия ему нет!
– тихим, но твердым голосом произнес Тимар.
– И тут же обратился с просьбой и к венским властям, и к стамбульским, чтобы мне предоставили этот остров в аренду сроком на девяносто лет. Определена и ленная подать: венгерскому правительство мешок орехов в год, а стамбульскому - ящик сушенных фруктов. Я только что получил договор и фирман.

Тимар вынул из кармана два письма - те самые, что в Байе доставили ему такую радость. Став богатым и знатным, он постарался обеспечить покой несчастной семье, на которую так и сыпались удары судьбы. Немалых денег стоил ему этот арендный договор об уплате мешка орехов да горстки сушеных фруктов.

– И предоставленное мне высочайшим повелением право на пользование островом я незамедлительно передоверил нынешним его обитателям и колонистам. Вот официальное разрешение.

Тереза молча упала к ногам Михая. Ее сил хватило лишь на то, чтобы, захлебываясь рыданиями, целовать руки человеку, кто избавил ее от сущего проклятия, навеки прогнал злое наваждение, не девавшее ей покоя ни днем, ни ночью.

Ноэми крепко прижала руки к сердцу, словно опасаясь, как бы оно не выдало ее, даже если уста молчат.

– Как видите, сударь, - заключил Михай, обращаясь к Тодору Кристяну, - ближайшие девяносто лет вам на этом острове делать нечего.

Тодор Кристян, побелев от злости, с пеной на губах взвизгнул:

– Кто вы такой? По какому праву вмешиваетесь в дела этой семьи?

– А вот по какому: я его люблю!
– воскликнула Ноэми со всем пылом страсти и, бросившись на грудь Михая, обвила его шею руками. Тодору нечего было сказать. В немой ярости погрозил он Тимару кулаком и выскочил из дома вон. Но его молчаливый взгляд был исполнен угрозы, какая заставляет ожесточившегося человека хвататься за оружие или подсыпать яд.

А девушка по-прежнему прижималась к груди Тимара.

Вне мира.

Девушка по-прежнему прижималась к груди Михая, хотя тот, от кого она защитила его своим телом, уже ушел.

Отчего она бросилась ему на грудь, отчего произнесла слова любви?

Хотела тем самым раз и навсегда прогнать человека, который одним своим присутствием наводил на нее ужас? Хотела окончательно отбить у него охоту навязываться в мужья?

Читатель вправе подумать, что выросшая на острове дикарка понятия не имела о правилах приличия, о добропорядочности и морали, о целомудренной сдержанности и светских условностях, о взаимоотношениях женщины и мужчины, регламентируемых строжайшим государственными и церковными законами.

А может быть, Ноэми спутала любовь с чувством естественной благодарности к человеку, избавившему их с матерью от непрестанной тревоги и страха; он дал им право до конца дней обитать в их райском уголке и, очевидно, добился этого ценою немалых усилий, а стал быть, все время помнил о них...

Возможно, она испугалась, увидев, как рука их мучителя потянулась за оружием, и инстинктивно заслонила собою спасшего их человека?

Или же подумала: судовой комиссар, человек неимущий, мать его была такой же беднячкой, как и моя, он ведь сам сказал, что у него никого нет. Тогда отчего бы мне не быть для него близкою? Чего ради наведываться ему на пустынный остров, если его ничто здесь не привлекает? А если же он мня любит, то отчего бы и мне не любить его?