Золотой песок для любимого

Ну вот, теперь можно… она снимет крышку.

Шурочка огляделась – достаточно ли глубоко она зашла под своды леса? Ее не спохватятся еще долго. Когда охотники в азарте, они не помнят даже самих себя.

Затыльник из эбенового дерева поддался легко и…

– Ох! – не удержалась она от сдавленного крика. – Здесь.

Она села на землю, усыпанную сухими иголками. Вынула мешочек, таившийся внутри ложи. Он оказался достаточно увесистым. Шурочка еще не открыла его, но почувствовала такой покой, как будто она не в начале опасного, рискованного, даже отчаянного пути, а в конце его. Как будто сейчас к ней явится Алеша из-за кустов, а она упадет ему на грудь.

Шурочка засмеялась. Упадет. Это случится. Но не сейчас.

Она не высыпала драгоценности из мешочка, просто запускала в него руку, растопыренными пальцами, словно рыбку бреднем, вынимала то колечко, то цепочку.

Мать надевала их… и ее бабушка… Кое-что подарил отец сразу после свадьбы.

Кольцо с сапфиром и жемчугом – оно было хорошо на руке матери. Примерить? Шурочка колебалась. Нет. Не красота вещей, не работа мастера заботили ее сейчас. Только одно: сколько золота в каждой вещи? Сколько примесей… в этом золоте?

Обдумывая свой план еще в Бате, она перечитала множество книг по химии, чтобы понять, насколько выполнимо то, что она задумала.

Ее не смущали никакие иные особенности плана, она гнала от себя мысль о том, что задуманный ею подлог – она называла его изящно мистификация – в общем-то поступок, противный закону.

Она старалась не спрашивать себя и о том, как Алеша отнесется к тому, что она придумала. Шурочка знала одно: ради любви она отметет все, что стоит на пути к соединению с Алешей.

Вздохнув, завязала мешочек. Но теперь положила его не в ложу ружья, в которой он столько лет дремал, ожидая ее. Она опустила во внутренний карман охотничьего пиджака и застегнула на костяную пуговицу. Шурочка оглядела себя – как будто грудь ее поднялась. Но ничего, она прикроет ее ремнем ружья.

Она вернула затыльник на место, собрала ружье и закинула за спину. Выбравшись из-под сосны, направилась к краю леса, где она оставила Нетти. Ее красавица щипала траву. Во всей ее стати было уверенное довольство жизнью. Что ж, ей стоит появиться перед мужчинами с такой же грацией.

Шурочка села на Нетти и повернула к другому краю поля.

Она припала к шее лошади, от нее исходило тепло. И от земли тоже.

Первым она увидела дядю. Шурочка усмехнулась. Самонадеянный. Думает, что она может отказаться от Алеши и выйти за брата его разлюбезной Кардаковой; значит, он никогда не любил. И не любит сейчас.

Стало быть, пришла успокоительная мысль, если его свадьба расстроится по ее, Шурочкиной, вине, то, может быть, когда-то он ей спасибо скажет.

Сейчас Шурочка испытывала такую уверенность, какой жаждала, лежа без сна в жесткой постели в английском пансионе. Комната была холодная и неуютная, особенно зимой. Там редко топили печи, считая, что тепло расслабляет разум. Отчасти это верно. Потому что, желая согреться, думаешь, а чем больше мыслей, тем теплее. В такие ночи она придумала то, на что отважилась сейчас. Теперь нужно предпринять второй шаг – найти ученого, который способен исполнить ее желание.

Она догнала охотников, слушала их восторги – дичью, собаками, самой жизнью, но не вникала. Она добросовестно кивала, улыбалась, чутьем улавливая, когда это нужно сделать. Она ощущала дрожь во всем теле. Может быть, такую, как ее Нетти-Неточка испытала бы перед прыжком через глубокий ров.

Но она перепрыгнула бы, точно, иначе не посмела бы подступиться к краю.

Так и она – непременно перепрыгнет.

10

Елизавета Степановна, скрестив руки на груди, стояла у окна. Глаза заныли от напряжения, и от него же мерещилось: вот экипаж, который она сама выбрала. Из всех самых лучших экипажей – для него. Об экипажах она не только знала все, более того – владела всем набором существующих в природе экипажей.

У нее были деревенские телеги и тарантасы, городские – дрожки и пролетка, почтовые кибитки, в которых обычно перевозили по России почту и одного-трех пассажиров, отважившихся на дальнее путешествие. Такие кибитки были крытые, с крышей из кожи, иногда из грубой ткани или рогожи. Летом крыша откидывалась, и пассажир наслаждался окрестностями, или, напротив, морщился от долетавших до него запахов. Для зимних переездов в хозяйстве Кардаковой был целый набор возков – закрытых с дверцами и окнами и на полозьях. Она сама осматривала каждый экипаж, потому что сама платила деньги за них.

Елизавета Степановна глубоко вздохнула. Сердце нетерпеливо – кажется, даже в годы ранней молодости не ждала она свиданий, ждет сейчас. А чего ждет-то? Разве это будет свидание?

Она подняла руки, словно в желании унять грудь, которая поднялась от чрезмерно быстрого дыхания. Снова вспомнила последний вечер, когда они с Галактионовым ехали вдвоем из концерта. Не того, на который ходили вместе с детьми…

Детьми… посмеялась она над собой. Впрочем, брата ее, Николашу, можно отнести к их числу. Для каких-то дел он мужчина, а для каких-то – подросток.

Но дело, которое она задумала для него, он сумеет исполнить. Само собой получится, усмехнулась она. Природа укажет, как поступить, как потрудиться, когда обвенчается он с племянницей Михаила Александровича.

А Шурочка хороша, ничего не скажешь. Ах, как бы ей самой хотелось родиться такой, как она. Ею? Не-ет, ею родиться незачем. Самострельный отец мог пустить по миру свою дочь. Так и вышло бы, окажись Михаил Александрович иным.

Он и в Смольный ее устроил, а потом даже в Англию. Говорит, мол, исполняет обещание, данное своей сестре.

У нее тоже есть братья, только ни один не скажет о ней с такой любовью, как он о покойной. Посмотреть на детей ее семьи – Кардаковых из Вологды – ни дать ни взять волчата.

Но она оказалась крепче других. Ей, а не кому-то, досталось дело, которое еще дед начал. Но робко, без размаха. Конечно, он вступил в жизнь в другое время, когда еще не было эмансипации… Кардакова улыбнулась, ей нравилось это слово, его употреблял Галактионов, рассуждая про указ. Тот, главный, про отмену крепостного права.

Капитал, который у нее есть, имя, которое стоит в первых рядах извозопромышленниц, конечно, далось не без потерь. А может, эти-то самые потери и позволили ей стать той, кем она стала?

Елизавета Степановна не помнит ясно, но мать рассказывала, да так ярко, что она стала думать, будто запомнила сама, как упала с лошади. Было ей двенадцать лет, а упала очень плохо. Ее нашли в поле, она лежала на зубьях бороны. Один зуб попал на такое неудачное место, что матери было ясно сказано: бабских дел для Лизаветы отныне нет.