Золотой век

— Ну, и что же далее, князь?

— А то: дочь моя решительно сказала, что не желает вас иметь мужем. Простите, граф, вы сами вынудили меня на это, — я не хотел вам говорить, — но вы сами так настойчиво требовали…

— Постойте, постойте, князь! Это не ответ.

— Какого же еще вам надо?

— Вашей дочери, княжне, я был несимпатичен давно, это я уже знаю, об этом говорил и вам; вы сами уверяли меня, что если ваша дочь не любит меня теперь женихом, то, может, полюбит, когда я буду ее мужем. Надеюсь, вы это помните? Повторяю: я хорошо знаю, что княжна дарит симпатию не мне, а другому человеку, — злобно посматривая на князя Полянского, значительно проговорил граф Баратынский.

— Что вы этим хотите сказать? — переменившись в лице, глухо проговорил князь Платон Алексеевич.

— А то, что княжна, ваша дочь, любит другого.

— Как вы смеете?

— Пожалуйста, не горячитесь, князь!.. — отвечу вам вашими же словами: вы вызвали меня на откровенность, ну так и слушайте!

— А! Вот как!., вы ловите меня на словах. Хорошо, допустим: моя дочь любит другого, — так зачем же вы хотели на ней жениться?

— Я… Я… думал… предполагал…

— Вы предполагали завладеть миллионным приданым вашей невесты, так?

— Князь!.. — как-то взвизгнул граф Баратынский.

— Вам не нужна любовь моей дочери, но нужен ее миллион, а для любви у вас много молодых баб да девок, — совершенно невозмутимым голосом проговорил князь Платон Алексеевич, вставая и давая тем знать, что больше говорить он не намерен.

— Вы забываетесь, князь!.. Этого я безнаказанно не оставлю.

— Вот как, дуэль?..

— Да, это необходимо, — запальчиво воскликнул граф Аполлон Иванович.

Он то бледнел, то багровел; он никак не ожидал отказа, такого быстрого и решительного.

— Даже «необходимо», вот как! — Вы забываете, государь мой, что мы живем в Российской Империи, в которой дуэли запрещены властью самой государыни, и я, старый служака, не хочу быть нарушителем сего. Не думайте, граф, что я сробел: несмотря на свои лета я, пожалуй, еще сумел бы наказать вас за дерзкие слова, касавшиеся чести моей дочери и меня самого!

С достоинством проговорив эти слова, князь Платон Алексеевич нашел удобным выйти из своего кабинета, оставив одного графа Баратынского.

Этим он сразу положил предел неприятному объяснению.

Графу Баратынскому не оставалось ничего, как поспешить оставить дом князя Полянского, проклиная в душе самого князя и его дочь, свою бывшую невесту.

Он быстро пробежал апартаменты княжеского дома и также быстро вскочил в поджидавшую его у подъезда карету, предварительно грубо толкнув своего лакея, который хотел ему помочь в этом.

«Нет, нет! поступка со мною князя я так не оставлю!.. Я не потерплю, я дознаюсь и выведу наружу те интриги, которые кто-то против меня имеет. Князь упрекнул меня в любви к бабам и девкам молодым. Стало быть, об этом ему кто-нибудь сказал? Кто осмелился? Неужели кто из моих людишек! У-ух! если бы только мне проведать!.. Да нет, быть не может: князь не станет слушать болтовню людишек. Кто-нибудь другой позавидовал мне, наговорил на меня… А жалко! княжна для меня не так интересна, а миллион, который уплывает у меня из рук. Девичьей красотой меня не прельстишь, а вот что касается миллиона, об нем придется пожалеть мне! Я немножко пересолил. Не надо бы мне упоминать про амуры княжны с каким-то черноусым офицериком, о котором идет молва, что его князь припрятал далеконько. Гм! — отказ форменный! Никак не ожидал я такого афронта»!.

Таким размышлениям предавался граф Баратынский, сидя в экипаже и направляясь в свою подмосковную усадьбу.

А между тем князь Платон Алексеевич направился на половину княжен. Здесь он бывал очень редко: раза два-три в год, не более, — в именины своей сестры, а также и дочери, которым он приносил поздравления непременно в их комнатах.

— Брат! — каким это тебя ветром занесло? Вот удивил! — воскликнула княжна Ирина Алексеевна, широко раскрывая глаза от удивления.

— Где Наташа? — вместо ответа спросил князь Платон Алексеевич у сестры.

— А что такое? Разве что случилось?

— Да, случилось, любезная сестрица.

— Что? Что такое?

— Графа Баратынского я сейчас прогнал из дому.

— Что? Что ты говоришь?

— Графа, мол, Баратынского выгнал.

— Может ли быть?!

Удивлению доброй княжны не было предела.

— Что? рада?

— Братец! Милый!.. Да неужели правда?

— Правда, правда, милая сестрица.

— Брат! дозволь обнять тебя.

— Нет уж, сестра, пожалуйста, без этих нежностей, а лучше позови Наташу.

— Сейчас, сейчас!.. Натали!..

— Вы меня звали, тетя?.. Папа?! — удивилась и княжна Наташа, увидя своего отца.

— Я пришел тебя порадовать, Наташа. Ну, что же ты стоишь? — спрашивай: чем? — весело проговорил князь Платон Алексеевич.

— Чем, папа?

— Брат! не говори. Пусть Натали узнает… Узнай Натали, с чем пришел папа тебя поздравить.

— Я, право, тетя, не знаю.

— Твоему жениху, Наташа, графу Баратынскому, я сейчас отказал в твоей руке и данное мною слово взял назад. Надеюсь, ты не будешь меня расспрашивать: почему и для чего я так поступил?

— Нет, нет, милый, дорогой папа! я только буду вас благодарить сердечно!

У княжны Наташи дрогнул голос, и на красивом ее лице появились слезы. Она бросилась целовать у отца руки: кажется, ее счастию не было предела.

В этот день во всем княжеском доме была только одна радость. Князь сам был рад, что отделался от нареченного зятька и на радостях приказал своему камердинеру Григорию Наумовичу раздать всем дворовым по полтине серебра и угостить их вином и пивом.

Такие подарки для дворовых в княжеском доме случались очень, очень редко.

Дворовые, принимая княжескую награду, не знали, за что их награждают: про разрыв князя Полянского с графом Баратынским они ничего не слыхали.

LVII

Емелька Пугачев, прикрывшись именем покойного императора Петра III, окружил себя преданными ему казаками; из них Дружинин, Михаил Толкачев и Зарубин, которого называл Пугачев — Чика, были ему преданы. Они-то и помогали самозванцу мутить казаков, рассказывая разные небылицы про батюшку царя Петра Федоровича.