Зверь из бездны том II (Книга вторая: Золотое пятилетие)

Агриппина продолжала пребывать в замке Антонии, но отношения ее к сыну, после блистательного ее оправдания по доносу Юний Силаны, стали как будто и в самом деле лучше. Вдовствующая императрица часто посещала Нерона, умышленно выбирая для того обеденные часы, когда император бывал в духе, от вина и веселого общества. Являлась она разряженная в свои лучшие платья, все еще прекрасная, кокетливая, и вскоре придворная толпа стали примечать в обращении ее с Нероном оттенок нежности совсем не материнской, поцелуи слишком страстные, ласки вольные. Сложилась и пошла гулять по городу дворцовая сплетня о кровосмешении. Одни говорят, что оно уже совершилось, и ссылаются на какое-то совместное путешествие Нерона с Агриппиной, в закрытых носилках, при выходе из которых оба изумили присутствующих непристойным беспорядком в одежде. Другие спорят, что ужасный грех еще только назрел и готов совершиться. Но никто не сомневается, что оба, и мать, и сын, вполне способны на гнусность, им приписываемую. Тацит, со слов Клувия, возлагает почин греха на Агриппину. Фабий Рустик, равно как и Светоний — на Нерона, причем Светоний верит, что преступление было, а Тацит полагает, что удалось предотвратить его. Очевидно, и мать, и сын вели себя одинаково грязно.

«Она распутничала только в том случае, если разврат содействовал захвату власти». Эта сильная фраза Тацита объясняет нам всю темную историю ухаживания Агриппины за Нероном и выдает ее виновность головой. Агриппина — одна из тех, к счастью довольно редких, женщин, — с мужским властолюбием, с мужским хотением, с мужскими страстями и задачами, — у которых, за неустанной, сверхсильной, переутомляющей организм работой воли на эти несвойственные полу страсти и задачи, половая энергия уничтожается вовсе или понижается до полного равнодушия, до безразличной страдательности. Потеря половой чувствительности весьма часто сопровождается и потерей половой совести: любовный инстинкт, лишенный всяких психологических прикрас, низводится на животный уровень, к простому удовлетворению физической потребности, исполняемой с зверским равнодушием и безразличием в средствах. Такие женщины, владея огромной рассудочностью, смотрят на любовь, целомудрие, половой грех, как на величины, бесконечно малые сравнительно с целями, к которым необузданно влечет их пылкое воображение, и которые они почитают действительно великими и достойными. Половые подлости и преступления в жизни подобных женщин — козявки на горной тропинке; турист, взбирающийся на вершину, давит их, не замечая, не сожалея, не раскаиваясь.

Трижды замужем — за Кн. Домицием Аэнобарбом, Криспом Пассиеном и принцепсом Клавдием — Агриппина имела множество любовников, но — ни одного по любви. Ее романы — или деловые интриги, или животное самочье удовлетворение назревшей чувственности, не дающее случайному избраннику никаких прав, и одно лишь обязательство — держать потом язык за зубами. Счастливцы эти были обыкновенно очень молоды и — совершенно ничтожны. Один из них, Софоний Тигеллин, правда, сыграл весьма важную, хотя еще более печальную, роль в истории Нероновой эпохи, но выдвинулся он уже по смерти Агриппины. Она соучастникам своего сластолюбия карьеры не делала, и Рим при ней не знал ни Потемкиных, ни Орловых, ни Зубовых. В сожительстве с Паллантом «карьеру» делала она, а не он: она сошлась с ним, когда он был сильнее ее, и она ему была обязана своим дальнейшим величием, а не он ей. Что касается романов деловых, по холодно-развратному расчету, то, в разбойнически-царственной торговле своим телом, Агриппина с ранней юности выучилась так же легко шагать через родственные узы, как и через убийства. Она — сестра Калигулы, которого Светоний обвиняет в преступной связи во всеми тремя сестрами, хотя истинно любил он только одну Друзиллу, а остальными даже «угощал» своих прихлебателей. Фиктивный муж Друзиллы, М. Эмилий Лепид, вступил в заговор с Лентулом Гетуликом, чтобы убить Калигулу и сесть на его место. Агриппина и младшая сестра ее Левилла отдаются главе заговора, своему деверю, и разделяют его замыслы, надеясь, в случае государственного переворота, разделить и власть. Мы уже видели, как охотилась она потом за всеми кандидатами на императорскую власть, настолько не стесняясь в средствах кокетства, что мать Гальбы публично побила ее за полное забвение женской скромности; как поймала в мужья Криспа Пассиена и, быть может, отравила его, чтобы получить в наследство капитал, нажитый старым оратором от адвокатуры... Принцепс Клавдий казнит Мессалину и остается вдовцом. Втереться в милость к глупому, расслабленному дяде и стать его фавориткой не хитро, и Агриппина быстро добивается того, опередив всех своих соперниц, — по указанию Тацита, — per jus osculi, чрез право родственного поцелуя, то есть — развратничая со стариком под извинением родственных ласк. Теперь ей надо сделаться законной женой Клавдия, императрицей и соправительницей. А к этому шагу не сосчитать препятствий: и закон против кровосмешения, и сенат, и интриги соперниц, и, наконец, нежелание самого Клавдия. Надо сломить закон, уговорить сенат, уничтожить соперниц, окрутить Клавдия. Все это способен и властен совершить только один человек, — с неограниченным влиянием на принцепса, — вольноотпущенник Паллант. Но он ставит Агриппине условием, что, в награду за услугу она будет его любовницей, — и дочь Германика продает себя бывшему устричнику из Субурры, рабу с проколотыми ушами!.. Диво ли, что, пройдя такую страшную школу бесстыдства, эта властная женщина притупила свою половую совесть до того, что любовный грех, с кем бы он ни свершился для нее стал ничтожнейшей житейской мелочью, пред которой — раз она к выгоде — останавливаться глупо и пошло? Лестница к верховной власти провела ее последовательно, как по ступеням, чрез сладострастие брата, деверя, дяди, раба — что удивительного, если, привыкшая смотреть на свое тело, как на монету, которой платят за могущество, она не задумалась пред возможностью обольстить и сына? Тем более, что она знает: не будь она его матерью, он, конечно, ухаживал бы за ней, потому что строгая красота ее — как раз в его вкусе. Нашел же он где-то уличную женщину, похожую на нее лицом и станом, — влюбился, взял во дворец, живет с ней. Да и такой это дрянной, испорченный, распутный мальчишка, что — лишь бы запала в его душенку искорка преступного пламени, а там уже самая вычурность, бесконечная глубина и, так сказать, виртуозность греха потянут его к себе неудержимой приманкой. И тогда он, со всей им олицетворяемой, всемирной властью, — весь ее и навсегда. Ее ведь никто еще не бросал — она всем изменяла. Она сумеет удержать его вечным рабом — и силой чувственности, и страхом свершенного нечестия. И тогда — горе всем этим Поппеям, Актэ, Домициям, Буррам, Сенекам, Отонам, дерзнувшим стать поперек ее дороги!

II

Враги Агриппины, конечно, понимали плачевную осуществимость и ужасные последствия ее отвратительного плана не хуже ее самой. Быть может, они смекнули ее замысел не только теперь, но и раньше. Курдявцев правильно намекает на двусмысленность в тексте Тацита, когда Агриппина, решившись примириться с существованием Актэ, предлагала Нерону — не то комнату для свиданий с его любовницей, не то свое собственное ложе. «Место допускает два объяснения, — стыдливо говорит знаменитый московский профессор, — предпочитаем то, которое делает менее бесчестия человеческой природе». Но дальнейшее поведение Агриппины доказало, что — пожалуй — уже и тут целомудренный оптимизм был совсем не у места.

Сенека располагал лишь одним орудием против чар Агриппины, но хорошим. Ковам женского соблазна он противопоставил честную энергию любящей женщины: подослал к императору его вечную добрую фею Актэ. Вольноотпущенница бесстрашно объяснила Нерону, что в Риме уже идет молва о кровосмешении, что императрица всюду хвастает своим новым пороком, что войска не хотят повиноваться государю, который способен на подобную мерзость. Тацит объясняет героизм Актэ тем, что она испугалась за свою участь: ведь торжество Агриппины, недавно проявившей к ней столько ревнивой ненависти, было бы для Актэ смертным приговором. Но ведь и роман Нерона с Поппеей не мог остаться тайной для Актэ. От Поппеи, которая так безжалостно издевалась над связью цезаря с вольноотпущенницей, Актэ вряд ли могла ожидать лучшего, чем от Агриппины, — напротив... В «Октавии» — анти-неронианской трагедии — памфлете неизвестного автора флавианской эпохи (прежде ее приписывали Сенеке и до сих пор принято печатать ее с его трагедиями), имеется выразительный диалог именно на эту тему. Октавия оплакивает измены Нерона, покинувшего ее для Поппеи. Кормилица ее утешает, что беззаконная любовь не долго пылает.

— Смотри: вон и та служанка, которая первая дерзнула осквернить брак твой и долго владела сердцем господина, и она уже трепещет...

Октавия.

Вот именно: пред той, которую он ей предпочел.

Кормилица.

Стала она тихонькая да смирненькая, и возводит памятники, сооружением которых выдает страх. И эту (т.е. Поппею) также низложит легкий обманчивый божок, крылатый Купидон.

Так что есть полное вероятие приписать благородную смелость Актэ гораздо более чистым и возвышенным побуждениям: девушка ужаснулась бесчестия, грозящего любимому человеку, и, рискуя собственной головой, пришла спасти Нерона от конечного падения. Впрочем, этот последний мотив снисходительно признает и Тацит, но конечно лишь отчасти: он большой скептик всюду, где речь идет о порядочности людей из низших классов общества. Тацитова добродетель редко удостаивает являться ниже всаднического сословия. Это трагикомическая черта огромного таланта великого историка. Когда он пишет о цезарях, сенаторах и всадниках, он силой и глубиной изображения Шекспиру равен и даже часто побеждает Шекспира. Но в передаче страстей и настроений людей из черни он слаб и мутен настолько, что, право, иногда напрашивается на сравнение с каким-нибудь Бурже. Последний ведь, по язвительному замечанию Октава Мирбо, начинает понимать психологию человека — тоже только с 120.000 франков годового дохода. Замечательно и то, что предупредить императора о грозящей беде призвана не боготворимая им Поппея, которой, казалось бы, и легче оно было, да и поверил бы цезарь скорее, — но уже нелюбимая, отставная, ненужная Актэ... Что значит выбор Сенеки? То ли, что философ уже отдалился от Поппеи и не смел ей довериться? Но мы сейчас увидим, что Поппея в это время действовала и говорила совершенно в духе конституционалистов, руководимых Сенекой и Бурром, и разрыва между ними следовательно еще не произошло. То ли, что часто любят одну женщину, а уважают другую, и той, которую уважают, больше верят, чем той, которую любят?

Любопытно, что в трагедии «Октавия», тщательно подчеркивающей все мерзости и злодейства, совершенные Нероном и Агриппиной, эпизод кровосмешения опущен. Трагический памфлет знает отравление Клавдия, причем неоднократно вспоминает, что брак его с Агриппиной был кровосмесительным, знает убийство Силанов, Британика, умерщвление самой Агриппины, Рубеллия Плавта и Корнелия Суллы, первый брак Поппеи с Криспином Руфом, но, странным образом, обходит молчанием, как мрачную сплетню кровосмешения, так и второй брак Поппеи с Отоном. Поппея в этой трагедии, вообще, проходит бледной тенью: ее память заметно пощажена, насколько лишь позволяли тяжкие свидетельства ее преступлений.

Нерон одумался. Он начал избегать встреч с матерью наедине и дал понять Агриппине, что она лишняя в городе. Стоило императрице собраться навестить свои пригородные сады, Тускуланскую виллу или Анциатское поместье, как Нерон спешил выразить ей свое удовольствие: он-де искренно счастлив, что государыня собралась, наконец, насладиться деревенским отдыхом, столь необходимым для ее здоровья, поздравляет ее с таким благим намерением, советует не торопиться возвращением, — словом, обидно и прозрачно намекал на свое желание держать ее вдали от двора, в постоянной добровольной ссылке. Заметно, что если раньше поведение Агриппины внушало Нерону ненависть, то теперь, после пошлых попыток старой кокетки, в отношения к ней сына примешивалась немалая доля презрения. Словно желая оправдать себя в глазах своих друзей и наглядно разрушить позор недавних подозрений, Нерон повел против Агриппины подпольную интригу, в которой вел себя совсем не по- рыцарски и даже не взрослым человеком, но как злой мальчишка, блудливый и проказливый школьник. Обратив преследование матери в какой-то нелепый спорт, он изводил Агриппину мелочными неприятностями, булавочными уколами. Жила она в Риме — он навязывал ей на шею процессы и кляузы; уезжала она на дачу — он не давал ей вздохнуть свободно, не оставлял ей ни минуты покоя. Подкупленные Нероном негодяи разъезжали водой и сушей мимо виллы императрицы, поносили ее бранными словами, гадкими шутками, мучили базарными криками, кошачьими серенадами.

Это не мужская месть. В этих обидных дурачествах как будто чувствуется влияние женской гневной руки. И в самом деле, вряд ли они проделывались без ведома, одобрения и наущения Поппеи: такая гадостная изобретательность вполне в ее характере, мелком и злобном. По свидетельству Тацита, она в это время усиленно пилила императора, требуя либо свадьбы, либо — чтобы он вернул ее Отону, за которым-де она пойдет хоть на край света. Лучше жить в какой угодно ссылке, чем оставаться свидетельницей ежедневного поругания императора со стороны его заносчивой и корыстолюбивой матери — этой ужасной женщины, равно ненавистной и сенату, и народу. Пусть цезарь только прислушается: она, Поппея, готова быть их голосом. Молчать об угрожающих Нерону опасностях значит становиться в них соучастницей, а как она может, какое право имеет предотвращать их, не будучи женой? Почему Нерон откладывает свадьбу? разонравилась ее красота? Мало знатны ее предки — триумфаторы? Сомневается он в ее доказанном плодородии? Не верит в искренность ее любви?.. Упреки сопровождались язвительными насмешками: какой ты государь! ты мальчишка сиротка, мамаша-опекунша водит тебя на помочах и держит в ежовых руковицах! ты лишен не только власти, но и собственной свободы.

И т.д., и т.д. Говоря, что она является голосом сената и народа, Поппея не лгала, но лишь преувеличивала. Действительно, и в сенате, и при дворе, и в обществе существовала значительная партия, ей сочувственная и, вообще, готовая согласиться, чтобы подругой цезаря стала хоть сама Геката, лишь бы, с ее помощью, доконать влияние Агриппины, всем постылой и ненавистной. Конституционалисты, с Сенекой во главе, в это время несомненно стояли за Поппею; Тацит оправдывает их, восклицая: кто же мог думать, что ненависть сына разгорится до убийства матери? Могли и должны были думать те, кто хорошо знали нрав Нерона, воспитывая его с детства. Еще в пору умерщвления Британика, Сенека обмолвился красивым намеком на характер своего державного ученика: — как ни воспитывай льва, — сказал он, — он будет кроток до первой крови: раз отведав человечины, он вернется к своей природной свирепости. Но с годами Сенека позабыл свое красное словцо, как тысячи других красивых словец, которые он бросал в воздух, и теперь стоял в рядах людей, снова — кто по бессознательному легкомыслию, кто коварно и сознательно, — манивших ручного льва на запах свежей крови. И вот — совершиться должное совершилось: аппетит льва проснулся, и первым же прыжком своим лев натворил таких ужасов, что те самые, кто наускивал его на жертву, поспешили завопить в оправдание пред будущими веками: могли ли мы того ожидать?.. Начиная с этого момента история отношений Нерона и Агриппины, окончательно теряет точность и достоверность, и у всех трех историков-источников, в особенности же у наиболее подробного и яркого, Тацита, — получает характер и окраску эффектно сложенного уголовного романа с приключениями. Легенда романа установилась и держится много веков. В этой главе я расскажу ее, как она звучит у Тацита, и в своде его со Светонием и Дионом Кассием, без всякой критики текста — отлагая ее на следующую главу. Это надо потому, что в легенде часто звучат смысл и суть исторической истины, хотя бы фактически- то говорила истина совсем иначе. Вместе с тем, постараюсь поставить декорации действия, как сохранились они в памятниках и как помогает нам проверить их вечная, неизменяемая мать- природа, однако пережившая с того времени катастрофы, перевороты и медленные закономерные поправки девятнадцати веков. Потому что ведь природа призвана была здесь к убийственной роли столько же, как и люди. Но, если верить легенде, она оказалась добрее людей, и настойчивый позор всего, что случилось, должен падать только на природу человеческую.

III

«Наконец мать стала Нерону в тягость, где бы ни находилась». Решено ее убить. Но — как? Пригласить императрицу на обед и отравить ядом? Слишком еще недавно был умерщвлен таким образом Британик, — повторение внезапной смерти за государевым столом вызовет дурные толки в народе, нельзя будет оправдаться несчастным случаем. А на это раз, когда дело шло о матереубийстве, Нерон уже не так презрительно говорил об Юлианском законе. Отравить Агриппину у нее на дому представлялось совершенно немыслимым: прислуга у нее старая, надежная, каждого раба своего она знает и видит насквозь, боятся ее, как огня, — привычка к преступлениям выучила ее угадывать западни и вовремя разрушать их. К тому же она всегда имеет при себе аптечку и, переняв обычай восточных царей, предохраняет свое тело против отравы постоянным принятием ядов маленькими дозами. По Тациту, невозможность отравить Агриппину была установлена теоретически, по Светонию — после того, как не удались три покушения. Пустить в ход кинжал? Но кровопролитие скрыть еще мудренее. Да и кому приказать такое дело? И кто порукой, что, получив приказание, избранник государевой воли не откажется исполнить ее, и тогда страшный умысел бесплодно рухнет, приобретя лишь нового опасного свидетеля? Кто-то предложил — устроить нечто вроде взрыва во дворце: пригласить Агриппину вернуться в палатинские покои и, дав ей ночи две — три провести спокойно, затем расплющить ее, во время сна, обрушенным потолком спальни. Слух об ужасном плане дошел до Агриппины. Она приняла его к сведению и — благо время стояло вешнее — перестала ночевать иначе, как под открытым небом.