Звезда бегущая

И вот однажды мы услышали, что к голосу нашего сверчка, где-то в ванной, прибавился голос еще одного. Он был неуверен, робок и лишь поцвиркивал, а не свиристел всю ночь напролет; но вскоре освоился, и теперь ночами у нас в квартире пели два сверчка.

Однажды ночью меня разбудила дочь. Она стояла возле нашей с женой постели, трясла меня за плечо, и в бледном свете ночника я увидел, что глаза у нее расширены от страха.

— Там… — еле выговорила она. — Там… Шебуршит кто-то…

Я в одних трусах, под стрекот сверчков в ванной и на кухне, побежал в ее комнату, щелкнул выключателем и увидел, что на стене, над изголовьем кровати сидит огромный, тускло-коричневый сверчок, его тонкие прозрачные надкрылки выпущены и издают сухой, шелестящий звук.

— В чем дело? — вошла, завязывая халат, жена, увидела сверчка, и ее всю передернуло. — Прошу тебя, — повернулась она ко мне, — прошу: сделай что-нибудь… Убери, выбрось… Ну, на лестничную клетку вынеси, наконец…

Я хотел взять сверчка рукой, но рука моя остановилась на полдороге — я почувствовал, что не могу взять его рукой, мне показалось — он будет мягкий и осклизлый, как лягушка. Я принес из прихожей газету, сложил ее, чтобы получилась ложбинка, и подцепил сверчка. Он поехал, шурша, вниз по ложбинке, но, прежде чем я выровнял газету, с громким щелканьем прыгнул с нее и, пролетев мимо моего лица, сухо зашелестел надкрылками по полу.

Преодолевая отвращение, я нагнулся, чтобы взять сверчка рукой, но он, опять щелкнув, подпрыгнул и полетел прямо на стоявшую в проеме дверей жену. Она вскрикнула, замахала руками, отскочила, и тут же раздался громкий, скрипучий хруст — сверчок попал ей под ноги.

Это был первый такой случай. Потом они пошли один за другим. Теперь, укладываясь спать, мы боялись, что среди ночи опять проснемся от сухого шелеста над головой, на полу, возле уха. Дочка однажды проснулась от того, что сверчок ползал у нее по одеялу. На квартиру началось настоящее нашествие сверчков. А может быть, и скорее всего так и было, это плодились первые два. В ванной, в туалете, в шкафу под умывальником на кухне пело теперь с добрый десяток сверчков.

Они снились мне по ночам, и я просыпался часто не от того, что наяву слышал их шорох возле изголовья, — это во сне они шуршали и прыгали, вытянув свои длинные лягушачьи лапки. Они появлялись неизвестно откуда и прыгали мне в лицо — словно в кино: вырастая за мгновение до чудовищных размеров и закрывая собой все поле зрения, — я просыпался, облитый холодным, тяжелым потом кошмара. Однажды, делая для Коли очередной холст, я ни с того ни с сего, прямо по тому, что было на нем, стал писать этих сверчков, такими, какими они мне снились. Написалась захламленная, затянутая паутиной комната с запыленным глобусом на переднем плане; а на этом глобусе сидел огромный сверчок, и на карте, изломанно спускавшейся со стола, тоже сидел сверчок, сверчки были повсюду: на груде книг, на пишущей машинке, на магнитофоне, на спинке стула… Каков смысл написанного мною, я не понимал и сам. Машинка же, глобус, магнитофон попали в картину потому, что все это стояло у меня тогда в мастерской…

Коля пришел, когда она еще не просохла. Он долго всматривался в нее и потом повернулся ко мне с кривой улыбкой, обнажившей его крепкие острые зубы.

— Не продаешь?

— Нет, — сказал я, хотя там, внутри, что-то так и просило сорвать ее с подрамника и сунуть ему: на, возьми, и никаких денег не надо, только унеси.

— Правильно, правильно, — подмигнул Коля, снял пальто и сел спиной к батарее. — Кому охота этакую жуть вешать у себя? Фф-бр-р! Сам, поди, глядеть не можешь?

Я не ответил. Но я и действительно не мог смотреть на нее.

4

Был конец апреля, снег уже сошел, и земля, просыхая, парила. Целый день я проработал в Лосином острове, мне хорошо удался весенний воздух, и я был в приподнятом расположении духа, почти счастлив. Дочь забрали с собой на Кавказ родители жены, мы с ней были свободны и вечером вместе отправились к Беловниным, у которых отмечалось какое-то семейное событие.

— Как ваши сверчки? — спросил Беловнин, встречая нас.

— Это ужас, — сказала жена. — Я ему говорю, — показала она на меня, — надо их травить.

— Надумаете, порекомендую знакомую травильщицу, — засмеялся Беловнин. — Тараканов у нас морила — ни одного не осталось.

Мы вошли в комнату, и тут в мешковатом, с тяжелой головой на короткой шее мужчине я узнал одного из профессоров бывшего своего института. Я хотел превратиться в букашку, вылететь птицей в окно, исчезнуть… только на то я и надеялся, что он меня не узнает, и он меня действительно не узнал. Но Беловнин вдруг обнял его за плечи и, подталкивая ко мне, представил меня:

— Вот, Николай Сергеевич, узнаете?

Тот на миг замер — и узнал, и потянулся ко мне с рукой.

— А-а! Как же! Так вы так и не кончили институт?

— Нет, не закончил, — сказал я.

— Но согласитесь, — сказал он, — вы такой скандал там устроили, кто же вас мог оставлять?

«Подите вы к черту», — пробормотал я про себя, но вслух все же сказал:

— Не имеет это теперь никакого значения.

И слава богу, что я не послал его к черту вслух.

У Беловниных было несколько моих работ, и среди них — один из вариантов «Любви», той картины со свечами. Она висела в соседней комнате, и я вдруг увидел этого Николая Сергеевича, бывшего своего преподавателя, со всех ног бегущим к Беловнину на кухню, где тот открывал консервные банки.

— Чья это картина? — услышал я.

Потом раздался голос Беловнина; что он сказал, я не расслышал, но оба они через мгновение возникли в дверях, и Беловнин показал на меня.

— Его.

Ну, может быть, он бежал и не со всех ног, этот Николай Сергеевич, может быть, это мне сейчас так кажется, но я помню, что с губ у него от возбуждения брызгала слюна, когда он спросил меня:

— Это — вы?

Не думаю, что Беловнин специально пригласил его. Специально Беловнин никакого доброго дела не сделает. Разве что случайно. А потом будет ходить и хвастать своим великодушием. Да и не друзья мы с ним, а знакомы через жен; и те несколько моих работ, что висели у них, я отдавал когда-то без сожаления, а «Любовь» меня уговорила подарить жена: был день рождения Беловниной, и совершенно пусто у нас было в кошельке…

* * *

— Так, — говорил Николай Сергеевич, рассматривая мои работы. — Та-ак… Это когда вы писали? Раньше той? Позже? А ну-ка, покажите еще ту… Мм-да-с…

Я разворачивал холсты и держал их, некоторые были в рамах, и я смотрел на них вместе с ним.

— Так ни в одной, говорите, выставке не участвовали? — спросил Дворжев, когда мы сели наконец за чертежный стол и я налил кофе.

— Нет, — сказал я. — Ни в одной.

— Но представляли?

— Представлял. Впрочем, последние три года — нет.

— Эх! — ударил он себя по колену. — Всенепременно вам надо было жить затворником?

— Так выходило, — сказал я.

— Выходило… — проворчал он. — До осени как думаете дожить? Наверняка сейчас не скажу… но все-таки точно почти: сделаем вам выставку в сентябре. Для одного не обещаю, а есть вот еще двое на примете — трое вас будет. Но в общем-то ваша будет выставка — они и послабее, и вон вы сколько наработали… — Он обвел взглядом мастерскую, заваленную сейчас в беспорядке холстами, и покачал головой. — Эк сколько… Все, что ли, здесь?