Звезда и шар

Дальше - хуже. Отделение вначале болезненно, потом похоже на хирургию без наркоза, потом невозможно. И даже после смерти остаться висеть кусками, обрубленными со всех сторон на том, что крепче - на металле обстоятельств, который теперь означает одно: Дело Твоей Жизни.

Страшная штука - привычка к повседневности, к делу, которое ненавидишь, к людям, до которых нет дела. Все это со временем въедается в плоть, входит как гарпун с обратным зубом, ты искажаешься, меняешь форму, как арбуз, выращенный кубом в плексигласовом коробе. Этот арбуз прекрасно укладывается в стопку себе подобных, но покатиться не сможет уже никогда.

Сквозь запыленное окно с затянутой марлей форточкой виднелся край крыши первого корпуса и огромная, как телебашня, красная кирпичная труба. Над верхушкой трубы слегка мело желтым. Пространство справа от трубы было свободно. Ни провода, ни облака не нарушали ровного спокойствия, на котором начал проступать силуэт звезды.

Звезда росла, медленно поворачиваясь и материализуясь все четче, отбрасывая блики и переливаясь. В какой-то момент он увидел, где должны пройти разрезы. По ребрам звезды побежали трещины, вершины лучей сдвинулись и вот уже вся она стала распадаться на остроугольные части, обнажая рубиновые грани, скрытые доселе.

Грани скользили, как дамасская сталь по бархату ножен. Части разошлись в пространстве, звезда распалась на шесть одинаковых обломков. Обломки начали медленно поворачиваться, как будто в поисках пути обратно.

– - Не мешай, -- прошептал он глазастому божку, -- смотри лучше туда. Он повернул божка к окну.

За окном осколки звезды начали медленно сближаться, неуверенно покачиваясь, будто бы нащупывая путь, вот они уже коснулись друг друга...

Назойливое жужжание послышалось откуда-то сзади, из-за книжных полок. Осколки звезды потеряли форму, съежились и утонули в сером, пасмурном небе. Саша вылез из-за кульмана и подошел к вытяжному шкафу. Сквозь воду, начинающую закипать в большом цилиндрическом стакане, была видна капля воды, отчаянно бьющаяся в узком пространстве между плиткой и дном стакана. Она каталась взад и вперед, меняя форму как амеба, жужжа и испуская мелкие пузыри.

– - Чего ты там нашел-то, голубчик?

– - А вот, посмотрите, Афанасий Лукьянович, обычная капля воды, такая же точно, как эти неподвижные брызги на раковине, ведет себя, как живая.

– - Чего-чего?

– - Синергетический факт. Глядите, как она бьется, волнуется и рвется на волю. Как Мцыри.

– - Не пойму я тебя, Александр, что у тебя за ветер в голове, а? Делом бы занялся, да, вот мой совет, говорю...

– - Чем, чем?

– - Делом, говорю, да. То-то же.

– - С удовольствием, Афанасий Лукьянович, если бы знал, каким. Может, поможете. Вот вы, например, каким делом заняты?

– - Я, -- запнулся тот, -- в работах участвую, и еще я по линии профкома, и гражданская оборона на мне, да всего и не упомнишь, да. А тебя я, Александр, не пойму. Глянь, тебе уж под тридцать, а все менеес, диссертацию не пишешь, все каких-то морских ежей рисуешь, да. Ты не обижайся, я тебе это по-отечески говорю. Будто тебя ничего не волнует, голубчик. Я просто так не скажу, да.

– - Отчего же, Афанасий Лукьянович, кое-что меня крайне волнует, например, отчего черепахи не летают.

– - Нет с тобою сладу, к тебе по серьезному, а ты скоморошить.

– - Это очень серьезно. Ну ладно, не летают, но уж хоть гарцевали бы, как лани, так и того не могут.

– - Кто?

– - Черепахи.

– - Кого ж это волнует-то?

– - Каждого сознательного гражданина. И если бы вы, Афанасий Лукьянович, отказались от своего негативизма, и серьезно задумались, вас бы тоже этот вопрос взволновал.

– - Какой, к бесам, вопрос-то?

– - Почему черепаха не может скакать галопом. Только не отвечайте сразу, остыньте и подумайте.

Афанасий Лукьянович замолчал, судорожно соображая, стоит ли продолжать дискуссию. Он уже неоднократно накалывался на насмешки. И каждый раз не мог сообразить, как и когда серьезный разговор, начатый им с самыми лучшими намерениями, переходил в какую-то комедию.

– - Панцирь у них, да...
– - ответил он с опаской, как будто вступая на зыбучий песок.

– - Верно!
– - вскричал Саша, -- Девять баллов, девять десятых. В среднем панцирь сухопутной черепахи весит в два раза больше, чем сама черепаха. А нахрен он ей сдался?

– - Как это? Для защиты...

– - Точно! Десять баллов, ноль десятых. На тот случай, если коварный беркут неслышно подкрадется сверху и нанесет предательский укус в спину. Значит, на случай неожиданного нападения, черепаха должна всю жизнь таскать на себе приросшую к ней тяжеленную броню, из-за которой она не то что летать, а даже брюхо от земли оторвать не может. Все верно пока?

– - Ну... вроде, да.

– - А теперь еще вопрос из области мер и весов. Во сколько раз советская армия весит больше советского народа?

– - Это, голубчик, кощунство. Так я тебе скажу.

– - Это, Афанасий Лукьянович, жизнь. А кощунство заключается в том, что народ, в отличие от черепахи, должен на свой панцырь пахать как проклятый. Кормить, поить и одевать, и оружьем снаряжать. И в комод не спячешь до момента необходимости.

– - Ой, голубчик, неправ ты, ой неправ. Я, между прочим, -- гордо выпрямился Афанасий Лукьянович, -- на Даманском под огнем лежал, жизнью рисковал, да, а ты...

– - А я думаю, паны дерутся, у хлопцев чубы трещат. Два верховных коммуниста поцапались, а для разборки вас - на снег, под обстрел. А не обидно было, что враг - не мировой капитал, а свой, трудящийся китаец?

Афанасий Лукьянович несколько раз открыл и закрыл рот.

– - Стыдно, Александр, обижать слабых,

– - сказала Ольга Андреевна.

– - Это я, Ольга Андреевна, по молодости. Горяч и несдержан. Дайте срок, угомонюсь. Но ведь, согласитесь, все чистая правда. Знаете, во сколько раз кадровый офицер дороже мэнээса? Мэнээсу сунули сто десять в зубы и - гуляй. А офицера обуть надо, одеть, накормить, жилье обеспечить, да еще и семью его пропитать. А

вооружить его сколько стоит? И ведь не сеет и не пашет, только кушает. Я буквально ощущаю, как он на мне верхом сидит со всей своей челядью, с ракетами и пистолетами.

– - Тебе, Александр, надо в живописцы,

– - расхохоталась Ольга Андреевна, -- Я прямо вижу весь наш ученый совет взнузданным под седлами. А впереди товарищ генерал-майор с танком наголо на лихом ученом секретаре. Ладно, ладно, идите чай пить, вскипел.

Зазвонил телефон.

– - Вас, Ольга Андреевна, -- прошептала Лисицина, -- Ложакин.

Та взяла трубку. С минуту она слушала молча, иногда, поморщившись, отводя трубку от уха. Тогда в комнате становился слышен голос завлаба, захлебывающегося от возбуждения.

– - ... Накрылся твой композит...
– - жужжал он, как попавший в спичечный коробок шершень -- ... экономические данные... генеральный недоволен, ... секретность...

– - Охолоди, -- наконец прервала она молчание, -- сейчас буду.

Когда дверь за ней захлопнулась, Афанасий Лукьянович как-будто очнулся. Все в нем горело негодованием. Самые лучшие годы его жизни прошли в Армии. Армия кормила его и одевала, давала жилье и спокойствие за завтрашний день. Он почти дослужился до военной пенсии и готовился выйти на покой, когда произошло неожиданное. Его демобилизовали досрочно.