Звезда и шар

Он пихнул Палыча в сторону двери. Тот выбежал, спотыкаясь. Воцарилась тишина.

– - Отчего ты, Боря, злой такой?
– - тихо спросил Митя, -- нечеловечески.

– - А я и не человек вовсе, -- ухмыльнувшись, ответил тот.

– - А кто?

– - Мутант радиоактивный.

59.

Монтировка звизгнула краем о последний гвозь, крышка слетела в сторону. Под ней одна к другой плотно жались мороженные куриные части.

– - Чего там, чего?
– - забеспокоилась очередь, -- крылья советов?

– - Неа, ножки Буша, -- весело отозвался Кожевников, -- продукт мериканский, ренгенов на ем нету.

Крупными руками поднял он над головой сорокапятикилограммовый ледяной параллелепипед, и - поберегись дамы!

– с резким хряком обрушил его на гривастую макушку подвернувшегося железобетонного льва. Короткой очередью стегнули по стене ляжки мичиганских бройлеров, поблескивая на солнце кристалликами льда.

Саша поглядел с минуту на Кожевникова, ползающего под стеной в поисках империалистических ляжек, и пошел прочь.

Денег не было.

60.

– - Непральна гришь, ет те не исскусьво, живописать... Себя када в ем до хренишша, ет те не тово. Слисском списифисськи. Исскусьво ано тада исскусьво, када преть куда натура мамушка. Ет я, тыкскыть, на собссном опыте...

– - Как же, как же, Андромедушка, -- возразил Феликс, улыбаясь в усы, -если себя в картину не вкладывать, мертво будет. Замогильно.

– - Шоловек есь стремленье направлення!
– - запальчиво парировал Комарьев, -- Есь движенье к коннецу. Ентропея, брат, упадка не допущает! Усе вертается откеда выйшло, к покойсвию. Знайчить, обнижать надыть привнесеннаи, обвышать недвиженнось.

– - Так чего ж ты, родной, себя в гипсе штампуешь? Добавляешь привнесенность?

Андромед расстроился, -- Мальчушка мой, в путях я метался, тошно мне было, нерадосно. Не штампую ужо я более.

– - Что так? Кризис жанра?

– - Не, просветленние.

– - Неужто нашел верное направление?

Комарьев помедлил, потом ответил, томно потупившись, -- Ага.

– - Ух, -- откинулся к стене Феликс, -- позволишь приобщиться до отбытия? Уж очень любопытственно. Обидно уехать непросветленным.

– - От чего ж не просветлить, -- деловито забормотал Комарьев, роясь в холщевой суме, -- просветлить можно. Он неожиданно выпрямился, выпростав руку вперед. На широкой ладони, мерцая отражениями свечей, покоился большой полированый шар.

– - Ну?
– - вопросительно вскинул брови Феликс, -- не тяни.

– - Все, внимай и созертсай, -- натужно ответил тот, с трудом удерживая тяжелый шар на вытянутой руке.
– - пред вами высшшее исскусьво. Предел, типа.

Феликс помолчал, подняв брови. Потом повернул голову, -- Что скажешь, непросвещенный зритель?

– - А что?
– - ответил Саша, -- судя по диаметру, это деталь большого опорного шарикоподшипника башенного подъемного крана.

– - Сам ты башенный, -- обиделся Комарьев, -- раненько вам, видать, к подлиному-та касасьса.

Он убрал деталь и отошел.

– - Видал каков?
– - Феликс сделал нарочито серьезное лицо, -- а мысль-то прямо твоя, не привноси.

– - Классический софизм. Хотя товарищ явно обнаруживает знакомство с предметом. Закон неуменьшения энтропии упомянул. Забыл только, что применяется он к закрытым системам. А Вселенная - по определению открытая.

– - А при чем тут шарикоподшипники?

– - Думаю, дело в том, что сфера это фигура наименьшей поверхности. Эдакая потенциальная яма. Своего рода конечный результат любой активности. В космосе это вообще преобладающая форма.

– - Значит, наука подтверждает? Прав Андромедушка?

– - Не забывайте о сверхновых, Феликс! Да и вообще, кто сказал, что цель искусства - смерть? По моему, оно как раз должно взламывать поверхность, рождать вулканы -- ответил Саша, улыбаясь, -- но мне ли об искусстве говорить? Я по призванью не Пушкин, я по призванью Пржевальский.

– - Ну, тогда пойдем выпьем, товарищ Пржевальский, -- Феликс подвел его к выдвинутой на середину тахте.
– - Не каждый день на ПМЖ отбываю, чай. Верно, соратница?

– - Верно, Ван Гог. Садись, -- она подвинулась.

Мастерская Феликса осиротела. Теперь здесь поселилась пустота. Не было ни станков, ни занавесок. Остатки меблировки в лице заляпаных краской стульев и старой тахты были плотно заняты. Людей было много. Кто-то сидел или лежал на полу среди обломков рам и обрывков бумаги и холста. Плотный табачный дым висел под потолком подушкой и при каждом открытии двери вытекал в коридор сизыми струями.

Лицо сидящего рядом с женою Феликса показалось знакомым. Саша пригляделся. Точно, он.

– - Павел Григорьевич! Вы ли это? В логове отщепенцев?

Референт министра заерзал. Он уже давно жалел, что приехал сюда, на отвальную младшей сестры. Пути их разошлись давно. С тех пор, как Инну выгнали из университета, они виделись только по крупным семейным торжествам. Но до сих пор он никак не мог избавиться от чувства вины, что упустил что-то, не смог донести какие-то простые истины до ее, тогда еще полудетского, сознания. Не смог объяснить, что "выжить" здесь означает "понять", что нет здесь прямых и честных дорог. А уж после его переезда в Москву, он и вовсе потерял ее след. Знал, что она связалась с богемой, вышла за художника...

Он вздохнул и ответил, -- Здравствуй, Александр, как жизнь?

– - Жизнь ирреальна, как обычно, а как там у вас, на Oлимпе?

– - Я понимаю истоки твоей иронии. Конечно, административная карьера здесь не в почете. Так? А вам никогда не приходило в голову, что жизнь у человека одна и нельзя прожить ее вначале начерно, а уж после переписать набело?

– - Конечно приходило, согласен с вами полностью.

– - А это значит, нужно четко ставить цели и добиваться их достижения. Я в двадцать три был уже кандидатом, а в двадцать шесть доктором наук. Сейчас, между прочим, я занимаю должность, максимально доступную для таких, как мы с вами.

– - А какие мы с вами такие?

– - Ну, Александр, не валяй дурака. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Надо четко осознавать объективные трудности и действовать в пределах возможностей с максимальной отдачей. Согласен?

– - С вами трудно дискутировать, Павел Григорьевич. Вы прямо канонические истины изрекаете.

– - Это его конек -- вмешалась Инна, -- априорные аксиомы. Брось ты Сашок, его слушать, лучше скажи, вызов тебе прислать?

Павел Григорьевич обиделся, -- Напрасно, вы иронизируете. Думаете за бугром все иначе? Там это еще сильнее, чем здесь работает. Знаете, в чем разница между победителем и неудачником? Победитель действует, а неудачник философствует. Хотя бы с этим ты, Александр, согласен?