Звезда перед рассветом

– Помню, но как будто не все… – словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, медленно произнес Арабажин.

– А что же помните?

– Мы ехали назад к нашим позициям после того, как перегрузили раненых в тыловой санитарный состав. Все спали, потому что усталость была страшная. Я тоже спал. Потом… Разбомбили санитарный поезд? Я помню пожар в ночи. Горели вагоны? Но почему-то не помню никаких звуков. Ни взрывов, ни криков, ничего. Я оглох? Вероятнее всего, так и было. Потом поле, уже светает. Как я в нем оказался? Лежу, смотрю, как светлеет небо. После встаю, иду неизвестно куда. Туман, роса. В низине, кажется, течет река. Разрушенный мост? У меня ожоги на ногах и на лице. Воронки, убитые люди. Меня останавливает, должно быть, зовет, а потом попросту тащит за рукав молодая женщина, русинка. Она плачет, кричит: «Пане доктор!» – но я этого опять не слышу, а читаю по ее раскрытым губам. Потом я помогаю каким-то раненным людям, но как будто бы не солдатам. Кто-то приносит воду, тазы, самогон в бутыли, разорванные простыни и вышитые рушники, от которых я жестами велю оторвать рисунки. Кажется, рядом все время горел костер. Лиц, возраста, пола людей не помню, но характер ранений помню отчетливо, даже сейчас мог бы показать на анатомическом атласе. Потом все вокруг начинает подпрыгивать и заволакиваться клубами желто-черной пыли. Возобновился обстрел? Люди бегут, падают… Я смотрю на небо. По воздуху над моей головой летит рушник, красный вышитый петух на нем важно взмахивает крыльями… Дальше провал… Очнулся я на кровати в каком-то доме, скорее всего, деревенском. Меня поили бульоном… Я спрашивал, где я нахожусь и что происходит вокруг, но хозяева дома плохо говорили по-русски, а я воспринимал все словно через огромный комок ваты… Потом опять провал. Снова очнулся уже здесь, в госпитале, где меня по возможности лечили от контузии и осколочных ранений, но уже никто толком не мог мне сказать, откуда я тут взялся…

Жандарм слушал внимательно, крупной головой покачивал в такт и, пожалуй, с сочувствием.

– Да-с… Если говорите правду, так помните вы и вправду немного. Ваш санитарный поезд на перегоне Луженецкий-Тарташи действительно накрыло огнем вражеской артиллерии. Была ли то ошибка, или сознательное нарушение конвенции Красного Креста, мы не знаем. Вагон, в котором жили врачи и медсестры, сгорел, но сумку с вашими документами впоследствии нашли в канаве около путей, из чего сделали вывод, что вы, выбросив ее, пытались сами выбраться из горящего вагона, но не сумели. Я бы, зная вас, обратил внимание на отсутствие в той же канаве докторского чемоданчика, с которым вы, по общему признанию, не расставались…

– Вы опрашивали моих коллег и сослуживцев? – медленно покрутив головой, словно разминая шею, спросил Арабажин. – Они все живы?

– К сожалению, нет. Погибли три медсестры, два санитара. Старшему врачу Ильинскому оторвало руку…

– Боже мой, он был хирург от Бога!

– Безусловно, это ужасно. Но если бы в поезде были раненые, масштаб трагедии был бы неизмеримо больше.

– Согласен, – кивнул Арабажин. – На мой взгляд, в этом и заключается одно из главных паскудств войны: из-за огромного количества жертв в нашей голове ломается какой-то тонкий механизм и от того пропадает, стирается уникальная ценность отдельной человеческой жизни, мы все начинаем мыслить на манер военных стратегов, статистически. Здесь погибло тридцать человек, а там – тридцать тысяч, стало быть, первое как будто уже и ничего страшного. А ведь каждый человек – это уникальный и никогда впоследствии невоспроизводимый набор чувств, впечатлений, воспоминаний…

– Да, – согласился Афиногенов. – Вы, безусловно, правы. Когда я думаю о том, что в Лодзинской операции погибли по меньшей мере полтора миллиона человек, масштаб отдельной личной трагедии в моих глазах как-то поневоле снижается…

– Если уж ваше ведомство все равно собирало обо мне сведения, грех этим не воспользоваться и не заполнить лакуны, образовавшиеся в моей памяти. Итак, 24 октября 1914 года я погиб в горящем вагоне…

– Но это было только началом ваших приключений, – улыбнулся жандарм. – По всей видимости, вас контузило взрывом, и вы, выбравшись из огня и, прижимая к груди тот самый чемоданчик (сумка с личными вещами и документами показалась вам в тот момент вещью менее нужной, и дальнейшие события только подтвердили вашу правоту), двинулись через поля в сторону Тарташей, где и были призваны на помощь их уцелевшими жителями, также жестоко пострадавшими от обстрела. По вашему виду и снаряжению они легко опознали в вас врача… Стало быть, ваш госпиталь, который вы развернули в развалинах костела под открытым небом, вы помните смутно?

– Это были развалины костела? – удивленно спросил Арабажин.

– Да-да, именно так. Ваш пример показывает нам, что настоящий врач может выполнять свой долг даже с фактически отключенным сознанием… Вы шили и оперировали практически без остановки, почти трое суток. Операционным пространством вам служил непосредственно алтарь…

– Это считается кощунством? – неуверенно спросил Арабажин.

Афиногенов расхохотался.

– Право, не знаю! Тем, кому вы спасали жизни, и их близким, думаю, не было до этого никакого дела… Но бои на этом участке продолжались. Возможно, самолет-разведчик принял ваш импровизированный госпиталь за развертывающуюся батарею или еще что-то в этом роде… И вас еще раз накрыло артиллерийским огнем…

– Это я помню!

– Чудесно. Раненного, вас унесли из развалин костела местные жители и размесили в единственном уцелевшем в деревне доме. Они же выхаживали вас в течение почти двух недель, опасаясь ввиду тяжести состояния трогать с места. Все это время вы были фактически без памяти, но иногда в полубреду отвечали на вопросы своих спасителей. Деревенский старик-шорник когда-то участвовал в русско-турецкой войне, а нынче с трудом говорит, но все еще неплохо понимает по-русски. С его-то слов нам и передали вашу фамилию, которую вы ему назвали – Январев, а также что-то неопределенное про Москву, восстание и баррикады…

– Господи, ну это-то как раз понятно! – раздраженно потерев руки и поежившись от внезапно сотрясшего его озноба (хотя в землянке было скорее жарко), сказал Арабажин. – Пожар в поезде, взрывы вокруг вызвали в памяти ассоциативную цепочку, ведущую к 1905 году…

– Да, да, да! – с явным удовольствием закивал жандарм. – У нашего ведомства тоже есть свои, как вы выразились, ассоциативные цепочки. Когда жители деревни поняли, что обстановка вокруг немного стабилизировалась (долина речки оказалась в нашем тылу), а вам так и не становится решительно лучше, они погрузили вас на телегу и отвезли в полевой госпиталь, прилежно передав вместе с вами множество благословений, благодарностей, чемоданчик, а также сведения о том, что вы – житель Москвы по фамилии Январев, возможно военный врач, принимавший участие в каких-то ужасных событиях в местечке под названием «Пресня»…

Афиногенов сделал паузу и подождал реплики Арабажина. Ее не последовало. Тогда он продолжил.

– Мы знали, что Январев медик по образованию, но – наша ошибка! – искали его среди земских врачей. А потом от нашего осведомителя поступили сведения, что Январев перешел на нелегальное положение, а затем эмигрировал и живет за границей, в Берне…

– Так вот, что он имел в виду, когда говорил, что пытался «прикрыть» меня! – пробормотал Арабажин себе под нос. – Дезинформация. А я-то все думал: как же это вышло, что меня до сих пор еще не арестовали и не сослали… Получается, что Лука был тройным агентом, и по совместительству работал еще и на большевиков…

– О ком это вы? – подозрительно спросил Афиногенов.

– Не ваше дело! – огрызнулся Арабажин. – Уже не ваше. Боюсь, что сейчас бедный Лука вне досягаемости для всех без исключения земных властей…

– Однако, о земных властях…

– Что ж… Теперь я, надо полагать, арестован?

– Вы, в первую очередь, мертвы.

– В каком же это смысле? – вздрогнул Аркадий.

– В прямом. Врач санитарного поезда Аркадий Андреевич Арабажин погиб 24 октября 1914 года. Вот здесь у меня в руках – удостоверяющий это печальное событие документ.

– А боевик Январев, как мы с вами знаем, – живет в Берне, – невесело усмехнулся Аркадий. – По всем данным вы беседуете с призраком. Что же делать?

– Вот это нам с вами, Аркадий Андреевич, сейчас и предстоит решить, – бодро сказал Валерий Юльевич и любовно погладил ухоженные усы.

– А что же, имеются варианты? – нешуточно удивился Арабажин. – Надеюсь, вы не станете тратить свое время на то, чтобы вербовать меня?

– Помилуйте. Ваш возраст, репутация, партийный стаж, всеми подтверждаемое бескорыстие, в конце концов – очевидное личное мужество…

– Благодарю. Как вы попали в жандармы, Валерий Юльевич? По убеждению? Или по стечению обстоятельств?

– Я в прошлом офицер. Выбился, как говорят, из низов, сын бедной вдовы с пенсией в 26 рублей в месяц. Женился по любви, а не по расчету, и у нас родилось пятеро детей – два мальчика и три девочки…

– Счастливец! – с искренней завистью воскликнул Арабажин.

– Безусловно. Но всех их надо было кормить, а жалованье жандарма в два с половиной раза превышало мои тогдашние 86 рублей и 60 копеек в месяц. Я выдержал предварительные экзамены при штабе корпуса, вернулся в свою воинскую часть и полтора года ожидал вызова. Все это время местная жандармерия собирала сведения обо мне. Но я не имел дисциплинарных взысканий, долгов, не был также поляком, жидом или католиком, а моя жена была дочерью диакона. (все перечисленные Афиногеновым категории населения по уставу не могли быть зачислены в жандармский корпус. Не допускались также лица, женатые на католичках, – прим. авт). И был зачислен…