Звезда перед рассветом
Шрифт:
– Приятно поговорить с честным человеком. Все жандармы, которых я встречал прежде, говорили, что видят свой долг в том, чтобы защищать «веру, царя и отечество» от таких, как я…
– В начале войны я вместе со многими моими товарищами подал рапорт о переводе в действующую армию. Когда отечеству угрожает такая опасность…
– Валерий Юльевич, вы офицер. Вы поняли, какая именно опасность угрожала нашему отечеству в июле 1914 года? Я лично так и не сумел разобрать, во имя каких целей погибли уже по меньшей мере два миллиона наших солдат, и бог весть сколько еще погибнет…Единственная более-менее умопостигаемая для меня вещь: повинуясь союзническому долгу, мы вроде бы
– Аркадий Андреевич, тут нам с вами друг друга не понять, – качнул крупной головой Афиногенов. – Я – за великую Россию, вы за объединение пролетариата всего мира… Между тем, мое прошение о переводе в армию не было удовлетворено, командир корпуса издал специальный запрещающий переводы приказ…
– … И вы остались жандармом. И на прифронтовой госпитальной койке благодаря горячечному бреду удачно разоблачили и поймали хромого и почти неузнаваемого из-за ожогов на физиономии опасного политического преступника. И?..
– Не делайте из меня негодяя, Аркадий Андреевич.
– Упаси боже! Просто я немного устал, здесь душно, у меня кружится голова. Хотелось бы уже поскорее…
– Понимаю. Постараюсь короче. Очевидно, что вам из существующего положения вещей придется теперь возродиться. Но в каком качестве? Если воскреснет Аркадий Андреевич Арабажин, то уже запущенное жандармское производство неизбежно приведет его сначала в тюрьму, а потом, я полагаю, в сибирский острог или на каторгу. Если же возродится Январев, то это – неминуемый переход на нелегальное положение, может быть, отъезд за границу, что в условиях европейской войны представляется весьма затруднительным.
– Послушайте, Валерий Юльевич, а какова же ваша роль во взаимном расположении всех этих событий? – Арабажин взглянул на жандарма с новым и нескрываемым интересом. – Вы что же, собираетесь меня сейчас вот просто так отпустить?
– Это я и пытаюсь понять, это и пытаюсь понять, любезный Аркадий Андреевич, – ухмыльнулся, поглаживая усы, Афиногенов. – А вам-то самому какой вариант милее?
– Сибирская каторга или бессрочная ссылка за границу? – с улыбкой переспросил Арабажин. – Право, оба варианта так привлекательны, я даже и не знаю, что предпочесть… Но говорите же наконец!
– Хотите начать все заново и отправиться в действующую армию? – быстро перегнувшись через стол, спросил Афиногенов.
Карие глаза жандарма острыми иголочками кололи лицо Арабажина. Заныли не до конца зажившие ожоги на лбу, скуле, подбородке.
– Как это возможно?
– Вы понимаете, что сейчас происходит? Мы отступаем. У нашей армии заканчиваются резервы и снаряды. Практически большая часть подготовленного до войны личного состава погибла или ранена. В бой идут новобранцы. Полки пополняются и переформировываются едва ли не еженедельно. Везде – разгром и ужасная неразбериха. Вы станете солдатом, вольноопределяющимся, возвращающимся в армию после ранения. Вашего прежнего подразделения больше не существует, оно погибло, допустим, в Августовских лесах. Чтобы не путаться, вас будут звать, как вы привыкли: Аркадий Январев. Годится?
– Но что вы будете с этого иметь? Не думаете ли вы, что, сделавшись солдатом, я стану доносить вам на моих новых товарищей?! – ноздри Аркадия раздулись от возмущения.
– Не думаю. И ничего не буду иметь. Вы мне просто нравитесь, Аркадий Андреевич. Нравились еще заочно, пока мы собирали сведения о вас. Вы врач, и совсем не похожи на хорошо известных мне «борцов за народное дело»,
которые увлечены абстрактными теориями и, как правило, не знают и в упор не видят обычных людей. То, что вы, сами будучи ранены, делали в развалинах костела, это – подвиг и заслуживает ордена, а вовсе не сибирской каторги. В армии вы будете все-таки относительно свободны и наверняка сможете принести еще немало пользы. Соглашайтесь, Январев. Арабажин все равно погиб, так пусть покоится с миром.– Но если все это когда-нибудь всплывет… Как же вы…
– Аркадий Андреевич, вы читали когда-нибудь восточные притчи о мудреце Ходже Насреддине? О том, как он подрядился за двадцать лет обучить читать любимого ишака бухарского эмира? Ходжа, говорили ему друзья, но ведь ишака нельзя научить читать! Конечно, нельзя, отвечал мудрец. Но за двадцать лет практически наверняка случится хотя бы одно из трех событий: либо умру я, либо умрет эмир, либо сдохнет ишак. А деньги-то на обучение ишака уже получены…
– Понял вас, господин ротмистр. Одно из трех событий Ходжи Насреддина в нашем случае это – либо на войне погибну я, либо вы, либо…?
– Либо весь наш мир после войны изменится таким образом, что все нынешнее просто перестанет иметь значение.
– Замечательно. Благодарю вас. После выписки из госпиталя я иду служить в пехоту?
– Разумеется! А вы куда хотели? В кавалерию?
– Нет-нет, я исключительно плохой наездник и в общем-то с детства побаиваюсь лошадей… Скажите, Валерий Юльевич, а отпуск перед новым назначением мне положен?
– Да, – заметно поколебавшись, сказал Афиногенов. – Но будьте осторожны.
– Я буду осторожен предельно, – твердо пообещал Январев.
– А господа всей семьей к обедне поехали, – молодой конюх в разлапистой шапке осклабился, открывая недостачу переднего зуба. – Отец Флегонт завсегда по пятницам в Черемошне служит, а уж хозяйка непременно любит его послушать…
«Люба с охотой посещает проповедь деревенского священника? Это новость», – подумал Аркадий, кивнул парню и, не слушая дальше, зашагал вниз по дороге, легко, но заметно прихрамывая. Прежде он нарочно подошел к усадьбе со стороны поля и служб, и обратился со своим вопросом к человеку, лицо которого было ему решительно незнакомо.
– … Сказывала: голосит почище всяких театров, – в спину, обтянутую серой шинелью, договорил конюх и, в свою очередь, растеряно вопросил. – А вы, значить, кто же сами-то будете, служивый? И по каковскому до хозяйки делу?..
Часовня стояла на окраине деревни.
Голос отца Флегонта вылетал из открытых дверей, как звук иерихонской трубы и из-за своей неправдоподобной густоты почти переходил границу материальности.
Внутри часовни – запах ладана, перемешенный с запахом молодых берез, смазных сапог и мужицкого пота. Народу много. Сразу заметны глазу черные платки на бабах.
Первым он увидел Александра – в сером пальто, в мягкой шляпе светло-кофейного цвета, в таких же перчатках. Шея обмотана полосатым (серое и коричневое других тонов) кашне. Высокий, высоколобый и прямоносый, с темными, гладко зачесанными назад волосами. Люша стояла рядом с ним, но из-за маленького роста ее трудно было разглядеть среди людей. На руках она держала младенца. Капитолина шевелила губами в такт свершающейся службе и дотрагивалась ладошкой то до беличьего паланкина матери, то до кулька у нее на руках. Атя с некоторым страхом поглядывала на священника и приседала, когда он выдавал особенно грозную руладу. Ботя по обыкновению имел слегка сонный вид.