Звезда перед рассветом
Шрифт:
Вот Александр что-то сказал жене. Она улыбнулась, ответила, он не услышал, тогда она поднялась на цыпочки, он склонился к ней и она повторила ему в самое ухо. Тихо и согласно рассмеялись оба…
Аркадий повернулся и, раздвигая толпившихся у часовни людей, пошел прочь. Раз заглянув в лицо, ему тут же давали дорогу.
Дул ветер, рябили лужи. По небу к сырому горизонту неслись тучи, и скапливались, громоздились там серой горой. Потом пошел дождь. Аркадий стянул фуражку. Холодные тяжелые капли падали на лоб и стекали по скулам вниз. Он слизывал их языком и слабо удивлялся:
Глава 18,
В которой Груню зовут замуж, а она не идет – у нее и так дел много
– Люшк, а Люшк! А меня сватать приходили, – похвасталась Грунька, входя в бывший кабинет Николая Павловича и улыбаясь во весь рот.
Зубы у нее были белые и ровные, и улыбка очень красила лицо с грубыми, словно топором вытесанными чертами. Правда, улыбалась Агриппина не часто – все как-то ни к чему было.
Люша читала, свернувшись уютным клубком на большом диване. Груня плюхнулась рядом. Диван застонал под ее тяжелым задом, а легкая Люша подпрыгнула, как на качелях.
– Ну и ну! – сказала Люша, оторвав взгляд от книги. – А ты – что ж? Согласилась?
– Ты спроси: как все было? – велела Груня, вглядываясь в лицо подруги.
– Как все было? – послушно повторила Люша и добавила уже от себя. – А кто ж это решился-то?
– Значицца, так. Это был хромой Аверьян из Торбеевки. Ты его должна помнить. Когда мы малые были, он на покосе вечерами напяливал полушубок и танцующего медведя показывал. Девок пугал…
– Помню, помню, – закивала Люша. – Он ведь вдовец?
– Ага. Вдовый он, жена о прошлом лете от женской немочи померла. Две девчонки остались, большенькие уже – годков по десять-одиннадцать. Он сказал: я на тебе, Агриппина, женюсь, несмотря на твое несчастье и корявую рожу. И выблядка твоего приму и буду в своем дому кормить вместе с дочками, доколе он в возраст не войдет, а после ушлем его куда-нибудь делу учиться. Дочки замуж уйдут. А ты мне непременно еще детей родишь – настоящих. Вон какой у тебя круп знатный, лошадь позавидует… – Груня расхохоталась, широко разевая рот.
– Грунька, так это, должно быть, комплимент был? – неуверенно предположила Люша.
– Может быть, – согласилась Груня. – А как я глухая, так он тут же полез показать, где оно у нас с лошадью есть… Я ручищи-то его быстро отвадила, так он вот эдак строго палец поднял и говорит: тебя, конечно, в господском доме барыня разбаловала, но я это быстро в семейное обыкновение введу – баба, она баба и есть. Все места у ней мягкие, и мозги такожде, промежду прочих членов. Если надо, так и вожжами поучить – енто бабским мозгам только на пользу идет, в порядке отвердения оных…
Люша усилием воли пригасила упрямо расползающуюся по лицу улыбку и спросила, глядя в центр узора расстеленного по полу ковра:
– Так что ж ты-то решила? Аверьян мужик хоть и не молодой, но серьезный и не бедный, как мне помнится. А девочки его и вправду через три-четыре года – невесты. Будет у тебя семья. Если надумаешь, я за тобой приданое хорошее дам, чтобы он там не очень-то о себе понимал…
– Изжить меня хочешь? – насупилась Груня. –
Надоела небось? Или Варечке другую, правильную няньку сыскала? Или Александр Васильич таки допек? Знаю, знаю, что ему это ровно нож острый: как это его жена, Любовь Николаевна Кантакузина, с глухой уродой в ровнях себя держит?!– Не заводи себя, Грунька! – спокойно велела Люша. – Не в драку лезть. Что Аверьяну-то сказала?
– Сказала: ищи, дядя Аверьян, в другом месте. Может, какая и пойдет за тебя, огрызка, вожжами учиться. Мне ж твоих снисхождениев вовек не надо, а тебя самого – и того меньше.
– А он что?
– Кровь ему от злости в глаз брызнула, аж белок весь закраснел…
– Еще бы! А потом?
– А потом плюнул и пошел. На том все сватовство и кончилось… Да, еще кошка твоя, черная с белым галстуком в кухне вертелась и ему под ноги попалась, так он пнул ее сапожищем, ровно галка полетела. Надо бы ее сыскать, да взглянуть, цела ли…
– Сыщу непременно… – Люша захлопнула книгу и снизу вверх заглянула подруге в глаза. – Груньк, ты… не пожалеешь после?
Груня отрицательно помычала и покачала головой.
Помолчали, глядя в окно.
Там в безоблачном небе ласточки ловили мошек, а потом стремительно планировали, приближались – под крышу, к гнездам, и слышно было, как они там шуршат и цвиркают, кормя птенцов.
– Везучая ты, Грунька, – с растяжкой сказала Люша. – Тебя хоть как, но по-любому замуж звали, как порядочную девку. А меня вот никогда…
– Чего мелешь?! – удивилась Груня. – Ты с Александром Васильичем венчалась.
– Да я ж его силком на себе женила. Будто ты позабыла – пожар, отцово завещание и все прочее потом…
– Какая разница…
– Большая! Ты и сама знаешь, прикидываешься только.
– Ну-у… Слушай, Люшка, а вот если, ты говоришь, Александр Васильич тебе матушкиной памятью поклялся, что запор тогда на пожаре на двери не задвигал, и убивать тебя не хотел, так кто ж это был-то? Померещилось тебе, что ли?
– Ничего мне не померещилось! – огрызнулась Люша. – Заперли нас с Пелагеей – я тебе говорю! Он даже лязгал там, когда я дверь трясла…
– Так кто ж запер, если не Александр Васильич?
– Не знаю.
– Чудно…
– Да мало ли на свете чудного?
Небо понемногу тускнело, и ласточки уже не взвивались так высоко. Набежал ветер, подхватил занавеску, дохнул острым запахом свежей, некошеной еще травы. На горизонте проявилось на миг светлое зарево, и донеслось приглушенное ворчанье – будто пушка вдалеке ударила. Собиралась гроза.
– Любовь Николаевна, вас там с черного крыльца Аверьян Капитонов дожидается. Из Торбеевки пришел. По личному, говорит, делу, – доложил лакей Егор.
– О Господи! – Люша вздохнула, сделала непроницаемое лицо и выпрямившись, словно проглотила аршин, зашагала по лестнице.
Аверьян был темен лицом, смотрел в землю, мял в руках шапку.
Выступление свое явно подготовил заранее, однако почти сразу сбился с лада и заговорил запинаясь, с ожесточенной натугой проталкивая не дающиеся слова.