Звезда перед рассветом
Шрифт:
– Там в одном месте в ограде дыра колючей проволокой замотана, но раздвинуть можно, – быстро сказал Степка, выделив важное для себя и, как и предполагал Максимилиан, ничуть не заинтересовавшись сутью уже отвергнутого предложения гауптманна. – Что ж, ваше благородие, вы, как я вижу, решились, что ли?
– Да.
– И правильно сделали. Если оно не выйдет, так тюрьма-то вас все одно дождется, да и помирать сподручнее всего свободным… Но я думаю, нам теперь свезет, от австрияков утечем и до дому доберемся, не случайно же она нас вместе свела-связала…
Кто это она,
– Ты имеешь в виду Любовь Николаевну?
– Люшка-то тут причем? – в свою очередь, удивился Степка. – Я про Синеглазку говорю. Мы оба родом из ее владений. И вот, она теперь нас к себе обратно и приведет…
Какая причудливая смесь! – подумал Макс, задумчиво глядя на гайтан на крепкой Степкиной шее. – Ведь он наверняка считает себя православным христианином и одновременно – на полном серьезе – вассалом девки-Синеглазки из волшебного источника. Как странно и как вместе с тем трогательно и закономерно… Вот об этом и надо бы написать…
– Стало быть, слушайте теперь сюда, ваше благородие, – сказал между тем Степка, понижая голос и присаживаясь на корточки у кровати, чтобы его голова оказалась на одном уровне с головой лежащего Максимилиана. – Для начала нам с вами вот что нужно приготовить…
Глава 25.
В которой читатель узнает подлинную историю любви «пифагорейцев» Мая и Апреля
– Камфара по показаниям и, пожалуй что, все, – сердито сказал врач, провел рукой по глазам, как будто убирал с них паутину, и, шаркая подошвами по дощатому некрашеному полу полевого госпиталя, перешел к следующей койке.
Высокая некрасивая медсестра прикрыла раненного одеялом, и, поймав его взгляд, вопросительно приподняла кружку с водой, стоящую на тумбочке. Раненный еле заметно кивнул, с трудом сделал два хлюпающих глотка и хрипло прошептал:
– Что, сестричка, приговорил меня, видать, дохтур-то? Так? Последний, стало быть, денек Ваньке настал?
– Ничего никому доподлинно не известно! – строго сказала медсестра. – Бывает, и не от таких ранений выздоравливают, а бывает, что и от царапины мрут. Пей вот водичку, Иван, отдыхай и не забивай себе голову…
– Сестричка, – торопливо прошептал раненный. – Погоди, сестричка, не уходи! Скажи-ка мне, а солдатики-то тут, четвертый батальон, еще стоят? Не перебросили их?
– Стоят, куда ж они денутся? – сестра подняла широкие плечи и по-птичьи прикрыла веками глаза, обведенные коричневыми кругами застарелой усталости или печали. – Весь фронт стоит. Никого никуда не перебрасывали.
– Сестричка, тогда я тебя просить буду… нельзя мне теперь умирать… четверо ребятишек у меня и того… ребята говорят, что скоро в деревне землю делить будут… как же без меня… – речь раненного прерывалась то влажными, то сухими хрипами. На желтом лбу выступил пот. Грудь под одеялом тяжело вздымалась. – Ты мне найди Знахаря… Вдруг он вспоможение окажет, и я, того, оклемаюсь еще?
– Какого тебе знахаря?! – удивилась сестра. – Здесь госпиталь, врачи… Только что тебя врач смотрел, ты что, позабыл? Успокойся, милый, поспи, – девушка обтерла лицо страдальца мокрой тряпкой и погладила по слипшимся волосам.
По всем признакам вот-вот должна была начаться агония.
– Знахарь… Ты здесь новенькая, не знаешь еще…
У солдатиков спроси, тебе, того, покажут… Савелий у окна помирал совсем, загнило у него, дохтур хотел ему ноги по самые помидоры отрезать, да и все одно, сказал, ему крышка… Знахарь какие-то нашлепки дал, из паутины вроде паучьей, и отвар… Выжил Савелий-то, и ноги при нем, на поезде в тыл отправили… Мне помирать никак нельзя… спроси, сестричка… ты иди, иди теперь, я того… подожду…– Хорошо, хорошо, – закивала сестра, не в силах выносить молящего взгляда раненного. – Я сейчас же пойду, узнаю…
Раненный тут же успокоился и, вцепившись пальцами в край одеяла, закрыл глаза.
Сестра, раздвинув марлевый, а потом брезентовый полог (ни тот, ни другой не спасали от мух – вездесущих, сине-зеленых, отвратительно жужжащих и живым ковром ползающих по полу, кроватям и лицам раненных), вышла на порог госпиталя.
Рассвело часа два назад. Сквозь листву струился утренний, дымно-золотистый свет. В прохладной кроне большого дерева пересвистывались маленькие желто-зеленые птички. Крупный поползень шустро бегал по ребристому стволу и выклевывал личинок.
Медсестра поправила туго накрахмаленную косынку и с какой-то преувеличенной решительностью (ее смена только что закончилась, она не спала уже больше двадцати часов и ноги ступали неровно) зашагала по непросохшей от ночного дождя дороге.
Усатый солдат сидел на колоде, и через специальную дощечку с прорезями надраивал мелом пуговицы на шинели. Увидав подходящую к нему сестру милосердия, он поднял загорелое лицо и дружелюбно улыбнулся:
– Чего тебе надобно, сестрица? Аль ищешь кого?
– Да, ищу… – смущенно потупилась сестра. – Раненный меня попросил… Но может, того и вовсе на свете нету… лихорадка у солдатика-то… Знахарь мне нужен…
– Ну, так бы сразу и сказала, – солдат поднялся, накинул шинель. Пуговицы весело блестели на солнце. – Сейчас покличу. А ты жди здесь. Коли Знахарь отыщется, так сюда придет. А не отыщется, так не обессудь, ему после передадут, что с госпиталя искали. Тебя как звать-то?
– Ангелина.
– Вот и ладушки. Жди, Геля, туточки, вот присядь пока, я ж вижу, что у тебя глазыньки-то сами собой закрываются…
Она присела на колоду и, должно быть, заснула. Он осторожно тронул ее за плечо. Она с трудом разлепила веки. Небо сияло. Белый луч солнца преломлялся в ресницах сполохами разноцветного пламени. Уже полдень?
– Вы меня искали?
Его явление показалось ей продолжением сна. Сон был из прошлого. У его ног стоял потертый чемоданчик.
– Доктор Арабажин?
Он грустно улыбнулся и приложил палец к губам:
– Арабажина нет. Он погиб при пожаре санитарного поезда. Я – Аркадий Январев, рядовой из вольно-определяющихся 4 роты Самогитского пехотного полка. А вы? Мы с вами встречались в мирное время? Или уже на войне? Простите меня, я был контужен и…
– Даже если бы вы не были контужены, Аркадий, вы вряд ли узнали бы меня в нынешнем обличье. Воистину, война – время перевертышей. Но если вы попробуете представить меня мужчиной…
– Боже! Апрель! – Аркадий отшатнулся в изумлении. – Так вы все-таки – женщина?! Или…? Простите, я уже ничего больше не понимаю… И – где же Май? Он всегда был где-то рядом с вами…
И без того некрасивое, бледное лицо сестры милосердия скривилось в гримасе отчаяния, напомнившей Аркадию маску из греческого театра.