Звезда победы

Фомичев все молчал, но внимательно слушал инженера. «Конечно, ему сейчас тяжело, — подумал Гребнев, продолжая говорить, словно и не замечая этого упорного молчания. — Надо помочь пережить ему эти трудные дни».

— Высокими мыслями живет народ — талантливый, самоотверженный, удивительно глубокий и разносторонний, — заговорил опять Гребнев. — И чем ближе стоишь к нашему народу, чем теснее с ним связан, тем больше дает это тебе радостей. Вот сейчас мы все обеспокоены. Чем? Ведь план мы выполняли! Да вот обязательство сорвали и… какая у нас тревога! О новой пятилетке беспокоятся. У всех забота — выполнить ее досрочно. Всенародная забота! Думаете, на заводе кто-нибудь сомневается в своих силах? Увидите, какие дела начнутся. Еще лучше мы узнаем всех наших людей. Они ведь в деле по-настоящему познаются. Надо только помочь им. Наш завод всегда высоко — всей стране было видно! — держал знамя соревнования. А я вас и на парткоме упрекал, что вы делами людей стали меньше интересоваться.

Он опять взглянул на Фомичева. Они уже спускались по каменистой дороге, и огни завода приближались к ним. Главный инженер шагал, держа сзади руки, прислушиваясь к словам Гребнева, но, казалось, мысли его были заняты чем-то другим. Лицо у него было хмурое.

— Мне потому-то и трудно сейчас, — произнес он первые слова. — Я понимаю, что не так повел себя. Признаюсь, — Фомичев даже остановился, — у меня как-то мысль мелькнула: не рановато ли меня выдвинули? Бывают ошибки. Предполагают в человеке способности, а их у него нет. Ведь не заменил я Сорокина.

— Это уж вы наговариваете на себя, Владимир Иванович, — весело возразил Гребнев. — Вот ведь какие мысли могут притти. Помню вас до войны боевым вожаком цеха. Не удивился, что на фронте стали полком командовать. Вернулись — смотрю: уверенный, твердый, решительный. Идет, и словно у него шпоры на ногах звенят. Словом, настоящий главный инженер. Нет, ваше выдвижение не случайно. Но хватит нам бродить. Пойдемте-ка пить чай к моей родственнице.

— К Марине Николаевне?

— Вот именно.

— Но уже поздно.

— Приглашен.

— Вы, но не я.

— Она будет рада обоим. Гостеприимная хозяйка.

Фомичеву не хотелось оставаться одному, и он пошел с Гребневым.

7

Дверь открыла сама Марина Николаевна. На ее черных волосах, уложенных валиком, блестели капельки воды. Вероятно, она только что умывалась.

— Миша! А я думала, что ты уж и не придешь, — сказала она.

Гребнев был здесь своим человеком.

— Здравствуйте, — неуверенно произнес Фомичев.

— Здравствуйте, — ответила Марина Николаевна, лукаво вглядываясь в лицо главного инженера. Все лицо ее осветилось улыбкой, и она весело, с каким-то добрым участием спросила: — Страшная была головомойка?

— Такой еще в жизни не было.

— Это вам на пользу, — шутливо заметила она. — Проходите.

Она ввела мужчин в комнату и остановилась, словно ожидая, что еще скажет главный инженер.

— Это он, — показал Фомичев на Гребнева, — затащил меня к вам в такой неурочный час. Гоните, если мы вам помешали.

— А вот не прогоню, да еще и чаем напою. А теперь поскучайте немного, пока я чай приготовлю, — и она исчезла из комнаты.

Фомичев оглядел комнату, подошел к этажерке. Он увидел портрет хозяйки комнаты. Вероятно, тогда ей было лет шестнадцать-семнадцать. Ее легко можно было узнать на фотографии: какой-то особо милый поворот головы, свойственный только ей, и то же лукавое выражение в глазах, которое он увидел минуту назад, когда она спрашивала его о «головомойке». Рядом стоял портрет молодого мужчины, очевидно, ее погибшего мужа.

Фомичев обернулся, услышав шаги Марины Николаевны.

— Вы у себя в парткоме так шумели, — сказала она, — даже у нас в лаборатории было слышно.

Они сели за стол.

Принимая из ее рук стакан с чаем, Фомичев рассмеялся.

— Никак не думал у вас чаевничать.

— Какой же вы злопамятный!

Фомичеву было, несмотря на все ее радушие, неловко. Он достал трубку, хотел закурить, но смутился, отложил ее в сторону и опять принялся за чай.

Марина Николаевна внимательно наблюдала за ним. Огонек вспыхнул в ее глазах, ей захотелось непременно смутить его, и она вдруг спросила:

— Вы не жалеете, что стали главным инженером?

— Марина! — воскликнул Гребнев.

— А что? — она резко повернулась к Гребневу и с вызовом сказала: — Он может и не отвечать.

— Жалею? — Фомичев пожал плечами; вопрос ему не понравился; шутит она, что ли? — Почему вы спросили об этом?

— Почему? — она смотрела на него. — Вы очень переменились с тех пор, как покинули свой цех, — сказала она серьезно, словно жалея его. — Были самым нетерпеливым и шумным начальником цеха. Я помню, какие вы скандалы диспетчерам закатывали. Раньше вас видели на спортплощадке, во Дворце культуры. Всегда вы были на людях. А теперь вас не слышно, не видно. На заводе я вас встречаю редко. Всегда вы куда-то торопитесь. А где вы проводите вечера, выходные дни?

— На заводе.

— Ах, как трогательно! Все время так и будете жить?

— Много работы. Вы ведь сами иногда до поздней ночи сидите в лаборатории, — напомнил он ей.

— Только иногда… А вы, вероятно, и книг теперь не читаете. Разве можно так обеднять жизнь?

— Каждому свое, — сухо сказал Фомичев, стараясь показать, что этот разговор ему неприятен.

Но Марину Николаевну, казалось, именно это и подзадоривало.

— Скажите: видели вы «Сказание о земле сибирской»?

— Нет.

— Я так и знала! — радостно воскликнула она. — Обкрадываете вы себя, Владимир Иванович. Наверное, самоотверженно решили: «Завод для меня все. Я обязан, — несколько торжественно и нараспев произнесла она, — ради него забыть все остальные человеческие радости».

— К чему этот разговор? — спросил Фомичев.

— Да вы не сердитесь… Или нет, сердитесь… Надо, чтобы вы сердились. Скажите честно: когда вы возвращались с войны, как представляли вы себе жизнь в мирных условиях?

— Примерно так, как она сложилась.

— Вы обедняете жизнь. — Она говорила серьезно и с упреком. — Я не люблю, когда говорят: мы живем во имя будущего. Да, это так. Но ведь мы и сейчас живем. Труд и наша собственная жизнь неразделимы. Почему же из всей жизни вы оставили себе только труд? Для кого же тогда пишутся книги, музыка, пьесы? Для кого существуют смены времен года?

Фомичев молчал. В новом свете открывался ему характер этой женщины.

— А я во время войны думала: живем трудно, по нескольку суток не выходим с завода. И вот придет День Победы! По-новому засияет солнце. В мире будет много радости. У всех будет светлое настроение. Я называла это светом мира.