Звезда Тухачевского

Пилсудский предположил, что кое-что об этих спорах стало известно и Тухачевскому, коль он в своей книге отмечает, что французский и польские авторы любят сравнивать сражение на Висле с операцией на Марне. И действительно, во всех разговорах вечно спорящей пары Марна упоминалась довольно часто, так как Соснковский и Вейган боготворили эту операцию. Так же как в свое время маршал Жоффр уповал на речную преграду Марны или Сены, за которой он намеревался произвести перегруппировку отступавших войск на фланге, примыкавшем к Парижу, так и в данном случае за речной преградой Сана и Вислы польские генералы искали возможность маневра сильным левым флангом, примыкавшим к Варшаве. Как в одном, так и в другом случае изыскивались возможности контрудара левым флангом из столиц воюющих государств.

Что касается начальника штаба Розвадовского, то он был ярым противником этой «Марны», поскольку вообще был противником всего того, что исходило из другого кабинета в здании на Саксонской площади. В то же время бравый начальник штаба обрушивал на Пилсудского целый поток предложений, не останавливаясь, впрочем, ни на одном и меняя их при каждом очередном чаепитии с главкомом. Тем не менее Пилсудский ценил Розвадовского за то, что тот никогда не терял присутствия духа, свято верил в победу польской армии, в то время как многие высшие чины потеряли всякую надежду на благополучный исход войны и работали с надломленной волей.

С адским терпением выслушивая своих подчиненных, Пилсудский часто напоминал им слова Наполеона: «Mais c’est realite des choses qui commande» [38] .

С такими советниками, как эти три генерала, было немыслимо трудно выбрать правильное решение. «Когда я приближаюсь на войне к вынесению важнейшего решения, — сетовал Пилсудский, — то становлюсь «comme une fille qui accouche» [39] . Это было изречение опять же столь любимого им Наполеона, который добавлял, что в таких критических ситуациях он бывает pussillanime [40] .

38

Но это положение вещей диктует, (фр.).

39

Как девушка, собирающаяся рожать (фр.).

40

Малодушный (фр.).

И действительно, голова Пилсудского раскалывалась от различных вариантов. Наносить контрудар из Варшавы было нельзя — польские войска тут же наткнулись бы на главные силы противника. Кроме того, Варшава паниковала больше всех польских городов — над ней висел призрак бессилия и постыдной трусости. Обстановка безысходности угнетала Пилсудского; временами ему чудилось, что из всех углов кабинета кто-то хихикает и издевается над ним. Единственное, что радовало главкома, — это отступление Конной армии Буденного и бессилие Двенадцатой армии красных.

На очередном утреннем докладе Розвадовский разложил перед главкомом схему и предложил еще один вариант контратаки. Пилсудский с явным раздражением отверг новый проект и приказал всю конницу бросить против Буденного, чтобы не дать ему возможности соединиться с Тухачевским. Ударную группу главком велел сосредоточить у реки Вепрж, левый фланг войск должен был упираться в Ивангород и прикрывать все мосты как на Висле, так и на Вепрже.

Поздним августовским вечером Пилсудский ехал по прекрасному шоссе из Лукова в сторону Гарволина и миновал окрестности Желихова, где повстречался с тылами 16-й дивизии, следующей на Калушки. Главкому почудилось, что он погружен в сладкий сон, пребывает в мире очаровательной сказки. Еще бы! Целый месяц он находился под прессом психологического давления, под неутихающей страшной угрозой быть раздавленным лавиной армий Тухачевского. И вот теперь, кажется, везение пришло к нему. Польская армия перешла в наступление.

В Гарволине, прихлебывая крепкий горячий чай возле приготовленной для него постели, Пилсудский вдруг порывисто вскочил на ноги: до него донесся отчетливый гул орудий, катившийся откуда-то с севера. Но усталость взяла свое: сон мгновенно скрутил главкома.

Утром 18 августа орудия уже не грохотали — стояла немыслимая, услаждающая слух тишина. Пилсудский, позавтракав, отправился в Колбель.

По дороге в Минск Пилсудский увидел орудия, брошенные в поле без упряжек и прислуги, множество человеческих и конских трупов. Польские крестьяне восторженно рассказывали ему о бегстве большевиков. С легким сердцем Пилсудский отправился в Варшаву. Дело было сделано.

«Что стало бы с нашим маневром, если бы Буденный всею мощью своей Конной армии обрушился на контратакующие с Вепржа войска? — опасаясь, что впадет в эйфорию, старался охладить себя Пилсудский. — Ведь наши войска совершенно не были защищены с юга! А Буденный, вместо того чтобы прийти на помощь Тухачевскому, вел бесполезный бой под Львовом! Молодец, Семен Михайлович, ты подарил нам победу! Действуй ты иначе, операция польских войск потерпела бы полный крах. По существу, мой маневр таил в себе страшную опасность, ибо он открывал входные ворота для Конной армии Буденного. Можно было ожидать, что вот-вот я буду иметь на своих тылах марширующую от Соколя на Грубешов армию Буденного…»

В то время, когда во всю мощь развернулось сражение за Варшаву, Юзефу Клементу Пилсудскому исполнилось пятьдесят три года. Через шесть лет он и напишет свои мемуары, название которых начисто лишено какой-либо помпезности или символики, что весьма странно: автор всегда тяготел к патетике и словесному выпендрежу. Он назвал свою книгу коротко и просто: «1920 год».

В ней Пилсудский как бы «позабыл» сообщить об одной из главных причин «чуда на Висле»: о том, что на помощь полякам пришли военные силы Франции и Великобритании.

Вместо этого он занялся описанием личных переживаний, связанных с тем, что он вычитал в труде Тухачевского «Поход за Вислу».

«По господину Тухачевскому, мы являемся белополяками. Я же этим нисколько не обижен, ибо гербом нашего государства является орел белого цвета. И когда, имея, как и каждый орел, искривленный клюв и острые когти, он развернул свои крылья в войне с Тухачевским в 1920 году, то сумел противопоставить себя двуглавому уроду, хотя этот последний и перекрасился в красный цвет.

Поэтому мы останемся белополяками, поскольку наш орел является белым, имеет одну натуральную голову и достаточно острые когти для того, чтобы побеждать уродов и защищать свое гнездо».

Этих душевных излияний, в которых чувствуется злорадное мстительное чувство победителя, Пилсудскому оказалось мало. И он с гордостью человека, сумевшего сокрушить военную силу Советов, написал:

«В детстве, в Вильно, я с чувством отвращения и омерзения швырял книги столь известного в русской школьной литературе автора, как Иловайский [41] . В этих книгах детям внушалось, что великие московские цари осчастливили своими благодеяниями «панскую Польшу», говорилось о том, сколь великие заслуги они имеют перед Богом, человечеством и перед самой Польшей. А эта «мятежная» панская Польша в каждом поколении весну своей жизни празднует кровавым восстанием!»

41

Иловайский Дмитрий Иванович (1832–1920) — русский историк, публицист дворянско-охранительной ориентации. (Кстати сказать, дед сводных брата и сестры М..И. Цветаевой.)

В конце мемуаров старый маршал не выдержал и выплеснул на их страницы истинное отношение к своему противнику и его книге:

«Я неоднократно с неудовольствием отбрасывал книжку Тухачевского — книжку с противным для меня привкусом».

9

Зинаида Аркадьевна Тугаринова была человеком сложного характера, в котором неуловимо переплетались девичий романтизм и умение наслаждаться прелестями комфортного быта; тяга к тому, чтобы свить свое семейное гнездо и обустроить его со вкусом и изяществом, никогда не утихающая влюбчивость и столь же легкое расставание с «объектами» своей любви. И надо всем этим властвовал неукротимый авантюризм, который словно бы кипел в ее крови и постоянно побуждал к поиску острых ощущений и приключений, в которых жизнь вступала бы в яростное противоборство со смертью. Ей всегда страстно хотелось вырваться из скучной, унылой повседневности, из омерзительно однообразного мещанского быта и совершить нечто героическое, неординарное, способное ослепительным фейерверком осветить ее жизнь, вызвать неподдельный восторг у окружающих людей и заставить их не просто запомнить ее деяния, но преклоняться перед ее красотой, самоотверженностью и оригинальностью. Кумиром Зинаиды Аркадьевны была Орлеанская дева — Жанна д’Арк, и если бы на Красной площади разожгли костер, чтобы предать Зинаиду Аркадьевну огню, как это сделали с народной героиней Франции, то можно было бы с уверенностью предположить, что наша героиня была бы счастлива.