Звонок из Ленинграда

Софья Петровна даже не удивилась. Нахмурилась слегка, будто сердилась, что Наташа долго не признавалась.

— И случайно порвала?

Наташа отрицательно замотала головой. На порванный лист капнула слезинка.

— А может, оно и было порвано? — предложил Григорьев.

— И правда, Софья Петровна, — подхватили ребята, — может, кто еще до нас порвал? Ласточкина, перестань плакать, никто на тебя и не думает.

Софья Петровна молча смотрела на ребят, точно собралась наконец разглядеть каждого в отдельности. Ксюша с ужасом почувствовала, что глаза учительницы дольше всех задержались на ней. А может, это только показалось? Наташа же не выдала…

— Ну, что ж… все может быть, — наконец сказала Софья Петровна. — Я верю, что вы всегда говорите мне правду, какая бы беда ни случилась. Потому что любую беду можно исправить, кроме… кроме трусости. Кто бы это ни сделал, мы увидели первыми и должны все исправить. А уж потом придумаем, как помочь беде по-настоящему. Петя, напротив дверь бухгалтерии, попроси клей.

Пока ребята были на экскурсии, на улице задул ветер и поднялась метель. Небо и земля слились в снежной круговерти. Мокрые хлопья залепляли глаза, забивались в рот. Ребята подняли воротники и побежали к проходной.

Ксюша догнала Наташу у выхода из цеха и взяла под руку.

— Молодец, я знала, что ты не выдашь.

Не отвечая, Наташа вырвала руку и быстро пошла вперед, оскальзываясь с заледенелой дорожки в снег. Решительность, с которой Наташа вырвала руку, была так не похожа на обычное Наташино уважительное отношение к подруге, что в первую секунду Ксюша решила: обозналась, приняла за Наташу кого-то другого. Она помчалась вперед, налетела на Митрохину, та упала в сугроб и закричала: «Ты чего, Ермакова, совсем уже?!» Но Ксюша неслась вперед, догоняя подругу. Она нагнала Наташу у выхода.

— Ты что, обиделась? На тебя же никто не подумал!

— Не в этом дело, — не поворачивая головы, сказала Наташа.

«Здрасьте! А в чем же тогда дело? Да что это приключилось сегодня с Наташей. Просто с ума сойти можно». Ксюша забежала вперед и остановилась, не давая Наташе пройти.

— Тогда сказала бы, что я порвала. Сама же промолчала…

Наташа подняла голову и в упор посмотрела на Ксюшу:

— А я не ябеда… Если ты струсила…

— Ты что, обалдела?! — возмутилась Ксюша. — При чем здесь струсила? Просто у меня и так замечаний много и двойки еще…

— Все равно, — сказала Наташа, — пусти, я пройду.

Ксюша ступила с дорожки в снег. Она все еще ничего не могла понять. Ведь они же подруги. Настоящие…

— Вот ты, оказывается, какая, — с горечью сказала Ксюша, — а я-то думала… Ладно, не думай, не заплачу. Я и сама могу Софочке сказать все. Пусть даже меня в пионеры после этого не примут. Этого ты добиваешься, да?

Наташа оглянулась, хотела что-то сказать и не сказала. Только провела варежкой по лицу, стряхивая снег.

Автобус ждал ребят возле ТЭЦ, на том же месте. Снег навалил сугроб на крышу, намел белые холмы возле колес. Шофер открыла переднюю дверь, и ребята ворвались в тепло вместе с ветром и снегом.

Ксюша вошла последней и села на свое место возле окна.

— Ты почему одна, а где Наташа? — спросила Софья Петровна.

Она сняла шапочку, отряхнула снег и расстегнула шубу. В автобусе было тепло, а на переднем сиденье просто жарко. Ксюша встала, чтобы снять шубу, и взглянула в конец автобуса. Там, позади всех, виднелась синяя шапочка Наташи. Она сидела одна и смотрела в замерзшее окно.

Ксюша затосковала: «И что за человек эта Наташка оказалась? Надулась из-за ерунды и даже разговаривать не хочет. Теперь сама одна сидит, и Ксюша из-за нее должна одна сидеть…

Называется — все вместе.

Ну и пусть, пусть сидит одна, если сама не знает, что хочет…» И громко, так чтобы Наташа слышала, позвала:

— Маша Митрохина, иди сюда, здесь место есть.

Митрохина, конечно, обрадовалась, втиснулась рядом с Ксюшей и затрещала:

— Ермакова, Ермакова…

— Ну что ты трещишь? — грустно спросила Ксюша. — Неужели помолчать трудно?

VI. И кто это выдумал — думать?

Отец уезжал в командировки часто, но, куда бы он ни заехал, звонил домой каждый вечер и рассказывал, как идут дела, где был и что хорошего видел. И каждый вечер мама доставала вязание, садилась возле телефона и вязала, пока отец не позвонит.

Отец вполне серьезно считал, что его командировки имеют важное хозяйственное значение для семьи. За прошлую командировку мама связала себе носки, за позапрошлую — пушистую шапочку Ксюше, а сейчас вязала отцу кофту. Командировка получилась неожиданно длинной, и маме осталось довязать рукав.

Ксюша любила эти тихие вечерние часы. Мама выключала верхний свет, зажигала торшер с круглым красным абажуром возле низкого кресла и столика с телефоном, и комната погружалась в дремотную красноватую полутьму. Вещи, такие привычные, неинтересные днем, в полутьме оживали и принимались жить собственной, отделенной от людей кругом света, таинственной жизнью. Даже настенные часы в деревянном футляре сразу же принимались тикать громче, будто хотели напомнить, что прошел еще один день. Ксюше представлялось, что часы не просто тикают, а откусывают кусочки времени: щелк-щелк, секунда за секундой, а вслед за медным глазом маятника все вперед и вперед движется комната, дом, Сыктывкар, тайга и вся, вся Земля — круглая, голубовато-зеленая, с синими-синими морями и океанами. А вокруг земли вертится черный Космос, усеянный золотыми звездами, как в Планетарии. И тишина. Только щелк-щелк…

Под это щелканье легко думалось обо всем на свете. Чаще всего Ксюша думала о том, что с нею было вчера и сегодня. Думать о том, что будет завтра, Ксюша пока не научилась.

А совсем еще недавно Ксюша вообще не умела думать. И очень удивилась, когда узнала, что думать тоже надо уметь и не так-то просто этому научиться.

Осенью отец привез из Иркутска подарок — большой круглый пакет. Когда отец развязал его, у Ксюши перехватило дыхание: в комнате будто расцвел сказочный цветок с синими, красными и желтыми лепестками. Это был мяч, легкий как пух. Ксюше казалось, что стоит ударить его одним пальцем — и он взовьется под самые облака. Она прижала мяч к груди, выбежала на улицу и позвала Лену с первого этажа играть. Сначала они играли осторожно, боялись уронить мяч в лужу, но потом Ксюша разгорячилась, ударила мяч изо всех сил, он взвился свечой, и Лена не смогла поймать его. Мяч упал, закатился за угол дома, оттуда на дорогу и… попал под грузовик.

Ксюша вначале не поняла, что случилось. Потом ее охватила ярость. Она закричала и ударила Лену… Лена заплакала, да так громко, что выбежали обе матери. И вот тогда Ксюша впервые увидела, каким неподвижным, просто каменным может стать лицо ее мамы.

— Как ты могла?! — заикаясь от возмущения, сказала мама, когда они пришли домой. — Ударить человека из-за какой-то разноцветной надутой тряпки?! Стыдно!

Но Ксюше не было стыдно. Перед глазами у нее все еще летал, сверкая на солнце красными и желтыми боками, красавец мяч. Ксюша вытирала грязными руками нос и плакала от злости на Лену.