Звуки Азии

То ли осень сорила золотом,

то ли снег летел над пожитками.

Тело было копьём приколото

и пришито к телеге нитками.

Тело было, как изваяние

из свинца, покрытого окисью,

и висело над ним собрание

мух, читавших страницы повести.

По расчёту ли, недоумию

тело видели, как спасение,

и везли его в Киев мумией

в праздник Троицы, в воскресение.

На морозе свечу зажгу

Побросаю пожитки в сани,

на морозе свечу зажгу

и увижу: пророк Исайя

улыбается сквозь пургу!

Электрическое, живое

в наших русских зимних лесах

то потрескивает, то воет

вне таблиц, табелей и граф.

Комариная ли, камаринская –

всё просторное, всё горит

поутру, как усадьба графская,

как на дереве снегири.

Я и сам из лихого племени

Новотроицких казаков,

что садилось за стол с пельменями,

посетив девичий альков.

Что мне ваши фейсбуки, лайки,

кабинетная ваша суть,

когда в памяти балалайки

до утра не дают уснуть!

И летит ледяная пудра,

вехи ближние хороня,

и играет морозным утром

яркий луч на узде коня.

Чтоб настоялась речь…

Я скоро засыпаю,

и в чуткой тишине

порог меня читает

и дерево в окне.

Таков у нас обычай:

рекою русой течь

вдоль красоты девичьей,

чтоб настоялась речь.

Тугие косы, бусы

и аромат белил

нужны, чтоб в каждом брусе

сверчок певучий жил.

И рудники Алтая,

и табуны коней

всю ночь тебя читают

от пяток до бровей.

Восход рассыпал буквы

по балке потолка.

Как золотые булки,

волнуется река.

И щука разговора

хватает на лету

и речь ночного бора,

и утра красоту.

Монгольская степь

Здесь камыши к себе зовут

ночными криками: «Ты пойман!»

На пуговицы старых юрт

застёгнута речная пойма.

И солнце в красном шушуне,

сползая вниз, тоской собачьей

обдаст всю степь, как на войне,

и сетью в камышах рыбачит.

А ночью холод, словно змей,

вползёт в бессонницу монгола

и ну толкать его: «Скорей

коснись земли ногою голой!»

Вся степь – как звёздные часы

под наблюдением курганов:

живыми каплями росы

блестит, укрытая туманом.

На взлёте беркут прокричит

своё «и-чу!» и в звёзды канет,

и тень по травам волочит,

как побывавшую в капкане.

И Скрябин, повелитель звукоцвета…

* * *

Продолжи в облака Катунский хрящ,

и выйдет глыба, спящая в тумане.

Но Азией себя перепояшь,

и духовым оркестром солнце грянет.

Звук станет видим, краска запоёт

и Скрябин, повелитель звукоцвета,

учёным шагом в Азию войдёт,

чтоб зацвело засушливое лето.

Всё это снится мёртвому песку,

зурне усталой, и горячий ветер

грызёт, как кость, звериную тоску

под саксаулом – деревом столетий.

Тропинка

В краю, где лиственница, в краю, где ельники,

деньки воскресные, как понедельники.

Ущелья горные и речки шумные

с утра исхожены зверями умными.

Там к Беловодью, теряясь в травушках,

бежит тропинка из чистых камушков

и на вершине, снегами радуя,

уводит в небо

по чудной радуге.

Птичий язык

«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз

такое в небе повторится!

Язык возможностью горазд

и вытянут в длину, как спица.

Привычный Азии язык,

украсивший весною землю,

и солнца розовый кадык

его явление приемлет.

«Ярлынь-и-кир-ру»… Сколько раз

мне говорила это птица,

а я всё ждал: её рассказ

в степное чудо превратится.

Переведён на языки

народов европейских будет.

И ножницами край реки

я резал вопреки минуте.

Сегодня степь с её теплом

и журавлиным перелётом

сказать готова ветерком

и дымкой утреннею что-то.

«Ярлынь-и-кир-ру»? «Кир-ру лынь!» –

несётся на задворках лета.

И сладким запахом полынь

встречает своего поэта.

Поэт в Багдаде

Слух, приятель, ветром даден,

и на семь вершков могуч.

В старом, тыквенном Багдаде

купишь мёда и сургуч.

Отнесёшь добычу в спальню

юной, ласковой княжне,

чтоб живые, в кольцах, пальцы

не готовились к войне.

Тут эмаль, а там – кинжалы.

Ходят-бродят посреди

слуги в белом, слуги в алом,

и айран разлит в бадьи.

Вес становится условным,

ноги пляшут там и тут,

и серебряные волны