Звуки Азии

Сосновые шурупы,

топор, пила и стих.

Кто сделал этот купол

из досок голубых?

Кто присягнул рассвету

с его молочным сном

летать весенним ветром

за лунный окоём?

Монгольская равнина

в колючках и песках

под утро чешет спину

руками черепах.

О сусликах, лисицах

и змеях с давних пор,

желая зарядиться,

заводит разговор.

А поле на рассвете,

когда пески поют,

застёгивает ветер

на пуговицы юрт.

Разговор с дождём

Утром с постели встану —

ты за окном идёшь

в бурке седой тумана,

широкоплечий дождь.

Вешаешь всюду бусы,

манишь идти с собой,

добрый, зеленоусый,

клумбовый, ледяной!

И озорник к тому же:

не покладая рук

обыкновенной луже

даришь тончайший звук!

Дёргаю колокольчик —

долог его шнурок…

Может быть, кто захочет

свидеться на часок?

Верю: за облаками

вся сойдётся родня,

станет плескать руками,

спрашивать про меня.

«Как ты сюда?.. Надолго?..

Где?.. На Алтае?.. Что ж...»

Ах, ты, в одежде волглой

старый мучитель — дождь!

Монолог аксакала

Мой день не хорош, не плох:

такой он, как есть, мой день!

Течёт золотистый плов

по скомканной бороде.

В семье аксакала нож

всегда во главе стола,

и тем он уже хорош,

что режет хлеб пополам.

Разбрызгивая лучи

о лунный озёрный столб,

сухая полночь молчит,

как пахнущий стружкой гроб.

В её пустоте – зрачки

далёких степных огней.

И выданы басмачи

ногами своих коней.

О, Туркестан огня

и красных больших идей,

в охапку скомкай меня

и в новый халат одень!

Роняет звёздная ночь

в озёра живую нить.

Ни правому не помочь,

ни левого накормить.

Хозяин степи – сайгак –

читает Коран любви

дыханию пирога,

содружеству на крови.

Степная полночь молчит,

качая звёздную сеть,

и струйкой жёлтой мочи

верблюдица хочет петь.

Застольная песня

^{Б. Дугаржапову}

Опять на восток, за последний кордон поселений,

туда, где равнины Монголии, вольное ржанье коней,

туда, где любовь и молитва — прекрасные сени,

ведущие вглубь пожелтевших от дум словарей.

Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони

и тёплому небу, как в прежние дни, покажи!

Я в этих степях с Богдоханом когда-то долдонил

и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.

И стрелы летели, и бег становился судьбою,

когда по указу метали, и ты уходил от погонь,

а после, а после, к живому припав водопою,

ты пил из лоханки луны благодатный огонь.

В Монголии мягко живётся и радостно спится,

и тень моя бродит средь спёкшейся к лету травы,

и шёлком китайским, и русским струящимся ситцем

опять перевязано горло у грешной молвы.

И снова Баир, испытующим глазом нацелясь

на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,

где каждому соль вручена и подарена цельность,

и лучшая песня струится с языческих гор.

Как попадает на солнце рассказ...

* * *

Белые водоросли – посмотри –

всюду растут из села!

К вечеру красные пузыри

вспомнила в печке зола.

В старой овчине тепло на дворе.

Конь Мерседес подойдёт,

спросит бензина – овса в серебре, –

долго зубами поёт.

Стайка усатых эстрадных сомов

не проплывёт вдоль села.

У староверов обычай таков –

слушать, как плачет пила.

Как исполняют отеческий джаз

ржавые петли в сенях,

как попадает на солнце рассказ,

если слезою пропах.

Парень в линялой гимнастёрке

Даль дыханием сладким продута

четырёх азиатских ветров,

и встаёт одинокое утро

у казацких потухших костров.

Как подстреленный заяц, несётся

пук травы у палаток и служб.

Надо ехать. В тени у колодца

заблестел уползающий уж.

Прячет уши в колёса телеги

одинокий тушканчик, в себе

ощущая стремительность бега

и покорность хозяйке-судьбе.

Неужели тот парень в линялой

боевой гимнастёрке своей –

это я в своей жизни бывалой,

что ушла из открытых дверей?

За горами алтайскими вяжет

лунный сумрак корзину тому,

кто уже никому не расскажет,

как отряд воевал Бухтарму.

Парень, парень, зачем на рассвете

небывалого нового дня

твоя почта в помятом конверте

догоняет и мучит меня?

Что я сделал тебе в ту эпоху,

что не сделал тебе, расскажи,

если ты укоряющим вздохом

атакуешь просторы души?

Гаснут в небе живые картины,