Звуки Азии
Шрифт:
ветром сухим и кобыльим степным молоком.
Глину сыпучую вряд ли узнает берёзка –
ей огневитою степью дышать не с руки!
Из-под Рязани подует Есениным – тёзкой
жёлтого поля и плавных изгибов Оки.
Можно ли воду достать из сухого колодца,
знает любой, мало-мальски умелый пиит.
Степь улыбнётся и влаги московской напьётся,
если с утра Маяковский про дождь сочинит.
Под осторожной защитой славянской молитвы
Азия вздрогнет, услышав живительный гром.
Это
мир освещая китайским ручным фонарём.
Азия – звук, обладатель живых откровений.
Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил!
Азия просит, и каждый незыблемый гений
жёлтой пустыней когда-то в стихах проходил.
Алтайский язык
Рябое небо плавает в реке,
продутое зелёными ветрами.
В алтайском незнакомом языке
увижу то, что называют снами.
Увижу ручейки русальих слёз,
отшельника тугую власяницу
и кедры на горах, и сена воз,
от тяжести готовый накрениться.
Увижу жизнь, которая текла
среди долин, письмом себя не метя,
и дома, у рабочего стола
сгорю в костре языческих столетий.
Язык алтайский звучен и румян,
в нём Азия ножи косые точит
на воинов незваных, и туман
ползёт змеёю средь ковыльных кочек.
А то, напоминая о стране,
где облака летят, как кобылицы,
язык расскажет сказку о луне,
прикинувшейся рыжею лисицей.
Сижу среди алтайцев и курю
их трубку, дар священного Алтая.
По-своему, по-русски говорю,
их разговор сердечный понимая.
В своё ружьё, как дробь, меня вложи…
* * *
На Алтае возжигают чабрец -
богородичную траву,
совершая богослужение
На страже богородичной травы
стоять не просто, оттого и тени
бегут, как тонконогие олени,
по тропам человеческой молвы.
Чабрец лилов, и дальше лозняка
способен видеть, окружённый чудом
и чадом из языческой посуды,
когда зажжён в тени, у родника.
Богослуженье голубем кружит
над нашими желаньями и снами,
и повторяют горы временами
слова простые, как врагов ножи.
Ты числишься певцом? Тогда служи
причудливой фантазии народной:
в своё ружьё, как дробь, меня вложи,
отправь гулять по родине свободной.
Связной необходим другим мирам
и временам, и людям в шапках лисьих,
которые читать привыкли мысли
высокогорных кедров по утрам.
И если спросят
люди: кто таков,какого званья и какой артели,
ответь с улыбкой им: чабрец лилов,
и сладок дым из жертвенной скудели.
Зимний день
За горою, без поправки
на сверкающий ледник
зимний день снимает шапку,
гладит неба воротник.
Там свивается дорога
в прочный жгут, и санный путь
довезёт тебя до Бога
в полчаса каких-нибудь!
В чашу праздничного звона
азиатских этих мест
даже старая ворона
крик роняет, словно крест.
И сечётся луч, как волос,
и слышнее птичий грай,
если свищет санный полоз
про морозы и Алтай.
Золотистый свет, извлекаемый
из чтения
Раскрою Чорос-Гуркина словарь,
читать Алтай до поздней ночи буду.
И чистит нота – звука государь –
заросшие осокою запруды.
Дарует сердцу рыцарских побед
живую речь, со скачками и штофом...
И в мире скорби золотистый свет
цветёт над азиатскою Голгофой.
Ночной поезд
К прейскуранту припадая
встреч, разлук и новых встреч,
слушаю, как скорый, дальний
в степь растягивает речь.
В нежилой простор весенний,
в полудрёме ветерка
думающий как Есенин
из рязанского мирка.
Гарью дышат ниши мрака
от Самары до Москвы,
в речь пытается собака
поместить конец иглы.
А рассвет настолько точен
в объявлении пропаж,
что звезду угнать не хочет
за мелькнувший в окнах кряж.
«У-у-у!» – рисует поезд
звук растянутый, живой,
и его ночная повесть
пахнет вечностью самой.
И в ночи мелькают лица
милых сердцу городов,
и выглядывают птицы
из забывшихся годов.
Алтай многоликий
Весёлые песни пою, покидая
владенья алтайского бога Кудая,
где горы хранят молибден для потомков,
и молятся люди аржанам-потокам.
А дочки Кудая – небес ученицы –
на радуге любят сидеть, как на ветке,
и славить века, подражая синицам,
и грезиться, как коммунизм с пятилеткой.
Куда я, Кудай, узкоглазый мой предок,
на белом коне, с ноутбуком под мышкой
уеду?.. Дымятся аилы к обеду
и целится даль пограничною вышкой.
По Чуйскому тракту грохочут КАМАЗы –
зарплату везут загорелому люду.