ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемое размышление было задумано еще до начала войны и первоначально написано в первый год войны, когда еще нельзя было предвидеть весь размер и все значение разнузданных ею демонических сил. Позднейшие события ни в чем не изменили моих мыслей, а скорее только укрепили и углубили их. Но после всего пережитого за эти страшные годы надо было выразить их в совсем других словах; и рукопись была поэтому довольно радикально переработана после конца войны.

По своему внешнему облику мое размышление носит характер богословского трактата. Я хотел бы предупредить читателя, что — худо ли это или хорошо — этот внешний облик не вполне соответствует внутреннему существу моей мысли. Правда, всем моим умственным и духовным развитием я был приведен не только к высокой оценке традиционной христианской мысли, но и к признанию абсолютной истинности Христова откровения; и я пришел к убеждению, что все бедствия человечества имеют своим последним источником уже давно происшедший и все углубляющийся отрыв его от христианской традиции и что, напротив, все лучшие и высшие упования человечества, разумно осмысленные, суть лишь выражения исконных требований христианской совести С другой стороны, однако, я боюсь и не хочу быть богословом — не только потому, что по своему образованию и духовному складу я не богослов, а свободный философ, но и потому, что не могу преодолеть ощущения, что всякому отвлеченному догматическому богословию присуща опасность какого–то греховного суесловия. По глубокому, истинно религиозному замечанию Гёте, «о Боге можно, собственно, говорить только с Богом». Реальность Бога и Божьей правды открывается нам только в духовном опыте молитвенной обращенности к Богу; и когда сам Бог говорит нам через глубины нашего духа, можно только либо смолкать в трепете покаяния, либо пророчествовать, но нельзя рассуждать. И хотя по свойству нашего ума мы вынуждены логически осмысливать этот опыт, но всякой такой попытке выразить его в системе отвлеченных понятий грозит опасность оторвать содержание религиозной истины от его живого опытного корня, заменить подлинную веру чисто умственным построением. К тому же религиозный опыт неотделим от жизненного опыта, от судьбы — от личной судьбы каждого из нас в отдельности и от судьбы поколения или эпохи — во всем ее трагизме и несовершенстве, во всей ее фрагментарности и смутности. Бог узнается только в трагическом борении и в муках человеческого существования; это хорошо выразили такие одинокие мыслители нового времени, как Паскаль и Кьеркегор. Этому резко противоречит претензия на законченность, так сказать, самоуверенность всякой объективной богословской системы. И хотя мы понимаем, что опыт всего человечества — а для христианина это значит: опыт христианской церкви — богаче и глубже нашего личного опыта и что мы можем и должны учиться из него, но и истины, отсюда извлекаемые, становятся существенными для нас, лишь сопоставленные с нашим опытом и на нем проверенные; ни на мгновение мы не должны отрываться от внимания к тому, что Бог говорит непосредственно нам и теперь. Иначе наша вера легко вырождается в то, что можно назвать богословской псевдоверой, — в чисто умственное или даже словесное утверждение того, во что мы, собственно, не верим, а только хотим верить. При всем необходимом уважении к религиозной мудрости прошлого, к «вере отцов», мы должны остерегаться, как бы оно не увлекло нас на почитание Бога устами, а не сердцем, на подмену Божьей правды «учениями, заповедями человеческими».

Во все времена вера боролась в сердцах людей с неверием — с неверием открытым и с еще худшим, фарисейским неверием, скрытым под официальным, традиционным богословием. Но никогда доселе опасность обоих этих родов неверия и необходимость отстаивать против них подлинную веру — преданность правде Божьей — не была так велика, как для современного человека, воспитанного уже в многовековой безрелигиозной культуре. «Верую, Господи, помоги моему неверию», — это вечное восклицание человеческой души звучит сейчас гораздо более трагическинапряженно, чем в прежние века. Почти непроходимая бездна отделяет в наше время живые борения человеческого духа, искание выхода из бедствий и спасения от опасностей, жажду религиозного понимания жизни среди обездушенного мира современной науки и оправданного современной моралью человеческого своеволия — от прочного, замкнутого в себе мира понятий традиционного богословия. Богословские учения витают обычно вне жизни, а жизнь идет мимо них, презрительно их игнорируя; живые встречи между ними суть лишь редкое исключение. Дело здесь по существу совсем не в ложности или устарелости самого содержания этих учений; и менее всего наше время нуждается в «реформации», в исправлении догматов и канонов церкви. Дело скорее в том, что современная мысль разучилась понимать, для чего вообще нужно и как может ему помочь общее умонастроение, общий духовный стиль этих учений, и перед лицом наших реальных страданий и мучительных исканий ощущает какой–то их анахронизм. Можно восхищаться грандиозностью и стройностью богословско–философской системы Фомы Аквинского, этим высшим выражением средневековой христианской мудрости; но — хотя отдельные ее мысли остаются и верными, и нужными для нас — использовать ее как целое для нашей жизни так же невозможно, как заменить готическим собором наши нынешние жилые дома и фабрики. А где и когда найдется новый Фома Аквинский? Кажется, время для него еще не пришло.

В нашей нынешней религиозной нищете нам не остается иного пути к спасительной истине христианской веры, как заново учиться ей не из старых книг, а из уроков нашей несчастной жизни. Нам нужны теперь, в первую очередь, только такие верования, которые помогли бы нам спастись, вывели нас на верный путь жизни; как голодному хлеб, как утопающему твердая почва под ногами, так нам нужны только религиозно актуальные «догматы», как бы элементарны они ни были, которые дали бы нам прочную нравственную опору в жизни; все остальное, вся роскошь былых догматических учений и споров остается доступной в ее подлинно религиозном значении разве только отдельным утонченным умам, а для большинства, перед лицом нашей общей духовной нужды, есть лишь умственная забава.

Предлагаемое размышление хочет поэтому быть не отвлеченным богословским трактатом, а скромной попыткой религиозного осмысления идейно–жизненного опыта автора. Этот опыт есть, прежде всего, опыт общественно–исторический. Вместе с большинством русских мыслящих людей моего поколения я исходил в юности из социалистической веры в спасение человечества через радикальный общественный переворот. Но уже давно, в самом начале столетия, группа русских мыслящих людей, к которой я принадлежал, начала все яснее сознавать неудовлетворительность и гибельность господствующего умонастроения безверия, которым обосновывалась эта мечта о светлом будущем. В пренебрежении к абсолютным ценностям, в отвержении духовных основ бытия мы уже тогда стали прозревать опасность, что этот нигилизм должен привести к удушающему и калечащему личность деспотизму. Этим сознанием был определен наш переход от «марксизма» сначала к несколько туманному «идеализму», а потом к положительной христианской вере. Все, что произошло за последние сорок лет сначала в России, а потом в Европе, к несчастию, подтвердило эти опасения в объеме, которого никто не мог тогда предвидеть. Большевистская революция и утвержденный ею порядок были грандиозным экспериментом in corpore vili, далеко превзошедшим худшие опасения. И вслед за этим мы были свидетелями бессилия и слепоты безрелигиозного гуманизма западных демократий, а затем нарастания в Европе новой формы безбожия в лице титанизма, уже открыто проповедовавшего демонический культ насилия и хищнического властолюбия, принципиальное отрицание всех нравственных начал жизни. Кто понял духовное существо русского большевизма, не может не видеть в национал–социализме и фашизме его родного по духу брата — лишь новый вариант безбожного демонизма. Теперь, когда этот демонизм потопил мир в море крови, уже весь мир понял его смертельную опасность. Однако, подлинный смысл пережитого остался еще для многих непонятным, благодаря тому — с точки зрения принципиально–идеологической случайному — обстоятельству, что два родных по духу титанизма столкнулись между собой и советское безбожие оказалось временным союзником западной демократии, основанной, несмотря на ее обмирщение, на христианских нравственных началах. Теперь, едва кончилась война, это недоразумение уже в значительной мере рассеялось.

Исторические события можно толковать по–разному, смотря по тому, на какой из многих общих и частных их причин сосредоточивается внимание. Но, кажется, многие теперь начинают сознавать, что первопричина исторического движения лежит в изменении строя духовной жизни и руководящих ею идей. Если это так, то никакие, даже самые успешные, военные и политические действия не могут сами по себе спасти человечество, ибо борьба здесь идет, по слову апостола, «не против крови и злобы поднебесных». Путь к спасению лишь в пересмотре господствующих идей.

Этому пересмотру хочет служить предлагаемое религиозное размышление. Осмысление, в духе христианской веры, жизненно–исторического опыта связано в нем с моей общей философской интуицией метафизического реализма — в противоположность не только материализму и позитивизму, но и всякому отвлеченному идеализму — и с религиозным пантеизмом, для которого Бог не только трансцендентен своему творению, но одновременно и имманентно присутствует в нем как Его вечная основа и животворящее начало. Отсюда вытекают основные положения моей книги. Утверждение практически давно забытой и отвергаемой истины о таинственной силе греха в мире сочетается с верой в положительную ценность мира как творения Божия и выражения, в его первозданной основе, самого священного существа Бога. Это сочетание ведет, с одной стороны, к ясному различению между абсолютной Христовой правдой, превосходящей всякое земное устройство и доступной только сверхмирным глубинам человеческого духа, и ее всегда несовершенным земным воплощением — иначе говоря, между сущностным спасением мира и его ограждением от зла; и, с другой стороны, к усмотрению природы нравственного творчества как драматического богочеловеческого процесса оздоровления мира через внедрение в него его божественной первоосновы и борьбу с темным человеческим своеволием. В ясном, одновременно смиренном и ответственном осознании этих истин я вижу единственный исход от бедствий, от которых страдает современное человечество.

Пусть все, что есть одностороннего, субъективного и ложного в моем размышлении, развеется, как дым, никого не соблазнив. Но пусть то, что в нем есть от подлинной, т. е. Божьей правды, поможет другим так, как помогло мне.

С. Франк

Лондон, ноябрь 1945 г.

ВСТУПЛЕНИЕ «СВЕТ ВО ТЬМЕ»

В таинственном прологе Евангелия от Иоанна есть один стих, в котором к общей трудности понимания присоединяется еще неясность буквального смысла, и объяснение которого издавна и доселе затрудняет комментаторов. И притом это место имеет существенное значение, так как входит в состав символического описания метафизического смысла христианского откровения: оно говорит об отношении между светом божественного Логоса и миром. Это есть Ев. Иоан. 1, 5. По–гречески оно гласит: « , ».

Ближайшим образом загадочность этого места определяется двусмыслием слова «». Глагол обычно по–гречески означает «воспринимать», «улавливать», «усваивать» (в физическом или духовном смысле), но он может означать также — «охватывать», «захватывать», «настигать» (при погоне), в конечном смысле — «овладевать», «побеждать». Что хотел сказать евангелист после слов «И свет во тьме светит»? Согласно одному толкованию, идущему от Оригена, он повествует здесь о непобедимости света в его борьбе с тьмой: свет, раз воссияв в мире, неодолим для тьмы — тьма не «объяла его»; духовное солнце, светящее миру, не может погаснуть и не знает затмения: оно вечно сияет, оставаясь недоступным для власти тьмы.

Но этот стих допускает и иное, в известном смысле противоположное толкование, именно если соответствующий греческий глагол мы будем понимать (по примеру «Вульгаты» — древнейшего латинского перевода Библии) в смысле «воспринимать», «улавливать», «усваивать». Тогда стих этот выражает не радостное сознание неодолимости света для тьмы, а, напротив, трагическое, горькое сознание упорства тьмы, неодолимости ее для света. Хотя свет воссиял и светит, но — в противоположность тому, что имеет место в физическом мире и что естественно было бы ожидать — он не разгоняет, не рассеивает тьмы; евангелист констатирует, напротив, жуткое, непонятное, как бы противоестественное явление. Свет светит, и все же остается окруженным непроницаемой толщей тьмы, которая не улавливает, не воспринимает его, а потому и не рассеивается перед ним. И мир остается царством тьмы, хотя в его глубине светит Вечный, Немеркнущий Свет.

Уже из того факта, что разногласие между двумя этими противоположными пониманиями длится от первых древнейших истолкователей Евангелия до наших дней, следует, что ни одно из них не имеет безусловно бесспорных, решающих объективных доказательств своей истинности и, тем самым, ложности противоположного понимания [1] . Мы не считаем себя компетентными найти новые соображения, способные внести полную ясность в решение этого почти двухтысячелетнего спорного вопроса. Для нас существенно здесь отметить другое. Что бы ни имел фактически в виду евангелист в данном месте, что бы он сам ни разумел при употреблении этого двусмысленного слова «» — каждое из приведенных возможных двух пониманий этого слова содержит мысль, вполне согласную с общим религиозным учением Евангелия Иоанна и выдержанную в его духе. Более того, что бы в данном месте ни разумел фактически евангелист, мы должны сказать о его религиозном учении в целом, что оно определяется именно сочетанием, совместным утверждением обеих мыслей, получающихся от этих двух разных толкований. Несомненно, что в состав религиозного учения, выраженного в Евангелии Иоанна, входит и вера в непобедимость, неугасимость божественного, сверхмирного света, светящего миру, и горькое обличительное утверждение противоестественного упорства тьмы, не рассеивающейся перед лучами света, а окружающей его некой непроницаемой стеной. В том или ином отдельном месте Евангелия ударение может быть на одной из этих двух мыслей; важно, однако, помнить, что только их сочетание, их совместное утверждение выражает с адекватной полнотой религиозное воззрение евангелиста.

1

Любопытно отметить, что первое из этих пониманий, идущее от Оригена, выражено в славянских переводах Нового Завета, тогда как второе, через посредство Вульгаты, вошло в состав западно-христианского (католического и протестантского) толкования этого места. В общем можно сказать, что восточное христианство понимает это место, как утверждение непобедимости света, западная же церковь, наоборот, — как признание упорства тьмы.