...И двадцать четыре жемчужины

Кузьма тоже слышал эту историю, но сейчас она, подкрепленная непонятною странной запиской, заново оживала.

На смену долгой ночи пришел дождливый серый день. Постройки, казалось, сгорбились и сжались от холода и ненастья. Барский дом, прежде величественный, с каменной въездной аркой, теперь смотрел окнами без стекол в пустынный сад.

На склоне дня из боковой двери, что выходила к погребам, сплошь заросшим мелким кустарником и сорняками, появились Муренин с Кузьмой. По аллейке, едва различимой среди густых зарослей, с которых еще не облетела листва, они медленно, оглядываясь, пошли к часовне. Замок на двери был сорван, окно выбито.

Старики вошли внутрь, зажгли взятый из дома фонарь, сверху прикрыв его темным козырьком.

Муренин стоял у окна, а Кузьма возился с каменной плитой, прикрывавшей спуск в подполье. Осилив плиту, он спустился вниз. В подполье было пусто, лишь торчали вросшие в землю камни. Осмотрев все четвертые снизу камни, возле одного из них Кузьма увидел едва заметную щель. Он просунул в нее топор, и два больших камня двинулись внутрь — при этом натужно заскрипел металлический стержень, — и перед Кузьмой открылась темная дыра. Он перевел дух, перекрестился, полез в нее.

Помещение, в которое он попал, было не больше чулана. Тяжелая дверь с коваными петлями, закрытая на огромный поржавевший замок, преградила путь. Он подергал замок, понял, что без инструмента с ним не справиться, но стучать топором побоялся. Внимательно осмотрел стены — пламя свечи в фонаре стало слабым, усталые глаза плохо видели, дышалось с трудом. У входа наступил на какой-то предмет. Это был тяжелый медный католический крест.

Муренин в ожидании Кузьмы прислушивался к звукам в подполье. Ему было жутковато — часовня стояла на отшибе, у самого спуска в глухой овраг, где было темно даже в солнечные дни.

Но вот Кузьма с трудом выбрался из подполья, приоткрыл дверь часовни, посмотрел, нет ли кого поблизости, и лишь тогда рассказал барину про увиденное и подал ему крест. Но он выпал из слабых рук Муренина, ударился об пол. Подняв его, осмотрели находку. От удара о камни основание креста выдвинулось, словно дно коробки, но вытащить его не удалось...

Вернувшись домой, принялись рассматривать крест. В него, как в пенал, был вложен пергамент, плотно обернутый куском кожи. На пергаменте — план многих ходов, которые, как они определили, вели в пещеры под Старицким монастырем. Одно место на плане отмечено непонятным знаком, над которым написано имя Иона.

В пещерах прежде хоронили покойников, внося немалую плату монастырю. Там усопшие с их именами и званиями оставались навечно за чугунными плитами. Но вряд ли была надобность хоронить человека по имени Иона так далеко от всех прочих, в неудобном проходе, ведущем к часовне. Похоже, что там замурован клад, иначе зачем прятать план в католический крест? Должно быть, все это связано с полькой, женой деда, да с орденом иезуитов.

— Надо ту дверь под часовней открыть, пройти к означенному месту, — предложил Кузьма.

— Дело непростое, нужно все как следует обдумать... — прошептал Муренин.

— Прежде подкрепим силушки, я вас особой настоечкой дня три попою, вот и сладим дело, посмотрим, батюшка, что там за чудеса творились. Ведь ваше это все, вам и знать об этом должно. Замок отомкнуть — пустяки, ломик да топор, вот и вся премудрость. Вы мне посветите, а я все сделаю.

А на следующий день в забытый всеми барский дом вдруг приехали три господина. И с ними Наталья Павловна, родственница Муренина. Хозяин вышел к ним, закутанный в меховой облезлый салоп, за ним Кузьма.

Наталья Павловна протянула для поцелуя руку. Кузьму собралась было отослать, но Муренин задержал его, дав понять, что это человек вполне доверенный.

Гости объяснили цель визита: приехали повидать родственника, дворянина Муренина, и, ежели что, увезти в Париж, куда подался «весь цвет России», переждать смутное время.

Муренин смотрел на одного из приезжих, молодого человека, так похожего на Наталью Павловну, — тот же нос с горбинкой, та же стать. Слушал его, хмурился, оборачивался к киоту, потом принес шкатулку — как просила Наталья Павловна, — всю наличность. Внутри шкатулки были горсть червонцев; медальон с женским портретом и расшитые помутневшим, «уснувшим», жемчугом женский кокошник и нагрудник с запястьями.

Муренин сказал, обернувшись не к гостям, а к Николаю-угоднику в киоте:

— Зачем мне Париж? Поезжайте с богом, бывало, и меня тянуло туда. Теперь вот здесь наше с Кузьмой последнее пристанище...

Он произнес эти слова медленно, будто отрешаясь от мирской суеты.

Приезжим стало ясно — вывозить старика нет смысла. Он почти выжил из ума. Кроме киота да всякой рухляди, у него ничего не осталось. На том и распрощались.

Наутро ударил мороз. Старый барин все кутался да кашлял. В комнатах было холодно, в печном дымоходе завалились кирпичи. Хорошо еще, что нашелся печник, подправил, а то хоть по-черному топи. Вскоре Муренин совсем слег в постель. Дело с планом «Иона» пришлось отложить — Кузьма отлучаться от барина опасался.

В один из тихих погожих зимних дней в небе послышался противный пугающий стрекот и совсем невысоко пролетел аэроплан. Муренин сидел в кресле у окна, обложенный подушками. Последние дни он почти не говорил, а тут внятно и громко сказал:

— Жюль Верн придумал.

Прибежал парнишка, которого барин с Кузьмой учили грамоте, и в испуге скороговоркой выпалил:

— Дядюшка Кузя, собирайте барина, не мешкая. Сани у дома, я вас в сторожку отвезу. Банда идет, погубят вас, одному вам с барином пропадать.

Кузьма торопливо собирал самые необходимые вещи, а Муренин все повторял:

— Возьми, что велю, без этого не поеду... Возьми, говорю...

Парнишка торопил, чуть не плача:

— Дядюшка Кузя! Скорее собирайтесь, лошадь ведь отымут!

Они успели уехать до налета банды. Поселились в лесной сторожке, там лихие люди не появлялись: очень уж глухое место, Кроме них, там жили парень и два мужика, вооруженные винтовками, — промышляли дичь.

Муренин, похоже, доживал последние дни. Выждал время, когда одни в сторожке с Кузьмой остались, приказал:

— Поедет кто из мужиков в усадьбы — ты с ними, привези самые дорогие вещи, что под флигелем, так мне будет спокойней.

Пришел мужик, сообщил — никого в усадьбе нет, все разграблено, но барский дом цел — не сожгли.

С тревогой оставлял Кузьма барина, хоть и ненадолго, по его расчетам. До усадьбы добрался быстро. С тяжким предчувствием шагнул в настежь отворенные двери дома. Под ноги из настывших нежилых покоев метнулась собака, чуть с ног не сбила. В гостиной у открытого сундука валялся кусок доски. Кузьма поднял, повернул — разрубленный на щепки Николай-угодник тускло вглядывался половиной глаза. В тайник, где схоронены были иконы в драгоценных окладах, стена была проломлена. Оклады покрадены, от киота остались разбитые в щепки куски. Кузьма подобрал их, бережно прижал к груди. Прошел по дому — нашел старый кухаркин платок, обернул им осколки икон и огляделся, куда бы их положить. Дом был пуст. Из печей вырваны чугунные дверцы и медные отдушники.