...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)

— Нет. Но иногда мне кажется, что это сон. А пробуждение должно быть ужасным.

Сухинов обнял его за плечи, не обращая внимания на стоящих внизу солдат.

— Немного найдется в этом проклятом мире людей, которые дышали свободой. Свобода дорогого стоит!.. Знаете, вы сами, пожалуй, отнесите знамена Муравьеву, а я пойду.

Он почувствовал необходимость хоть недолго побыть одному. Он вышел на окраину и свернул с дороги; побрел, увязая по колено в сугробах. Его сознание двоилось, мягкие воспоминания уводили его далеко. Явь и прошлое причудливо переплелись в его воображении, то милых братьев своих видел он, то у родителей вымаливал за что-то прощение. Бесконечная череда лиц — друзей, врагов, прекрасных женщин, оставленных, но не забытых, — проносилась перед ним, он всем им кланялся, всех окликал, и многие ему отвечали, но смысла в этом коротких разговорах не было никакого. Он ничего никому не умел объяснить про себя и про свою жизнь и оттого злился, искусал губы в кровь.

Когда он пришел в себя, стряхнул вязкое оцепенение воспоминаний, то не сразу сообразил, где находится. Ориентируясь на свет горящих костров, выбрался в расположение второй гренадерской роты, где солдаты накормили его щами со свининой. Его спрашивали, что же будет дальше, он отвечал, что все будет хорошо и не о чем беспокоиться, обо всем беспокоится и думает подполковник Муравьев, а это такой человек, который за каждого из них готов выцедить всю свою кровь до капли.

Потом он встретил поручика Петина, командира этой роты, человека бесхитростного и надломленного сомнениями. Он верил, что нарушение присяги подобно святотатству, и в то же время видел, с какой необыкновенной легкостью проделали это многие уважаемые им люди. Точно стакан чаю выпили. Он не понимал происходящего совершенно. Его истомленная душа третьи сутки билась в тихой истерике.

— Молодцом, Петин! — похвалил его Сухинов. — Завтра выступаем. Ваши солдаты хоть нынче в бой. А почему у вас такое унылое лицо, поручик? Вы не больны? Это было бы некстати.

Петин боялся Сухинова, и прежде боялся, а теперь, наслышавшись о дневных его подвигах, боялся особенно, до щемления в животе. «Безумец! — думал Петин в отчаянии. — И все они безумцы. Против кого поднимаются, на что посягают! Разве мыслимо это?!»

— Я не болен, Иван Иванович. Но скажу вам откровенно, я в панике.

Сухинов изобразил недоумение, голос его прозвучал так вкрадчиво, что у Петина сердце оборвалось.

— Уж не хотите ли вы отстать от нас, Петин? Я вам не советую. Это было бы неблагоразумно.

— Изволите мне угрожать?

— Упаси бог, поручик! Но солдаты… они так возбуждены, вы же видите. Если они узнают о вашем настроении, я не смогу поручиться за вашу жизнь.

— Вы, вы… — Петин взбеленился. — Как вы смеете! Вы — фанатики, забывшие о своем долге, вы!..

— Молчите! — Сухинов сделал предостерегающий жест, огненный взор его обжигал, просверливал, Петин невольно отшатнулся. — Ваши товарищи, братья ваши готовы пойти на муки ради святой идеи, а вы, мокрая курица, собираетесь их предать для спасения собственной утробы! И вы еще спрашиваете, как я смею? Молчите, лучше молчите, подлый трус!

— Требую удовлетворения! — выдавил из себя Петин, взмокший от страха. Сухинов расхохотался ему в лицо.

— Оставьте рыцарские бредни, они вам не идут вовсе. Драться с вами я не буду, я вас придушу, как котенка, вот этой рукой! — Сухинов показал ему руку, которой его придушит. — Ступайте в роту, Петин, и ведите себя достойно. Если я услышу что-нибудь подозрительное, пеняйте на себя.

Петин побрел, пошатываясь, как незрячий, проклиная себя за откровенность перед этим дьяволом.

Был уже поздний вечер, ветер стих, и сильно подморозило. Мятежный город Васильков не спал, охваченный тревогой перед завтрашним днем. Горели ночные костры, у которых офицеры, члены общества, беседовали с солдатами, подбадривали их, уговаривали колеблющихся, братались с самыми отчаянными. То тут, то там вспыхивала протяжная песня, покрикивания караульных вбивали в морозный воздух глухие клинья. Город кишел множеством приглушенных, неясных звуков, казалось, какое-то огромное, многорукое и многоголовое существо расползлось по улицам и, балуясь, осторожничая, постукивает по ставням, скребется в двери, клацает железом. Лишь перед рассветом все угомонилось и притихло, задремало в свинцовом полусне.

Сухинов разыскал Соловьева и Щепиллу, они сидели в низенькой пристройке, ужинали картошкой и квашеной капустой из глиняной миски. Оба выглядели так, будто много дней подряд не слезали с коней.

Сухинов плеснул квасу в кружку, залпом выпил, спадал вяло:

— Некоторые офицеры паникуют, могут в любой момент отстать. Это нехорошо. Это произведет плохое впечатление на солдат.

— Знаем, — мрачно отозвался Щепилло. — Штабс-капитан Маевский куда-то пропал. Забился где-нибудь в щель, таракан! Войнилович вертится, как оса, так бы и пристукнул двурушника.

— Войнилович?

— Из этих сволочей верноподданнический дух колом не выбьешь! — Щепилло разбухал злостью на глазах, как упырь.

— Войнилович и прочие — еще полбеды, — мягко вступил Соловьев. — Меня больше беспокоит поведение самого Муравьева. По-моему, он в растерянности и не знает, что предпринять. А без него наше выступление обречено на провал.

— Почему? — взвился Щепилло. — Подумаешь, свет клином сошелся на Муравьеве. Не он, так другой. Хотя бы вот Иван Иванович. А, Ваня?!

— Восстанию нужен вождь, — наставительно заметил Соловьев. — Восстанию необходим вождь, которому все доверяют, которого любят и за которым пойдут до конца. Кроме Муравьева, такого человека среди нас нет.

Сухинов налил себе еще квасу. Лицо его горело, виски распирала тяжесть.

— Сергей Иванович не отступит, — сказал он. — Ему некуда отступать.

— Брат Матвей на него очень плохо влияет.

— Как бы то ни было, — сказал Сухинов, — нам надо твердо держаться Муравьева, помогать ему, чем можно, а если понадобится, то и заставить действовать.

— Прав Анастасий, проволочки сейчас опаснее всего.

Друзья еще раз поклялись друг другу в верности и разошлись. Щепилло и Соловьев отправились опять к солдатам, а Сухинова ноги сами понесли к дому Муравьева. Там его окликнул часовой, но тут же узнал. Сухинов приложил палец к губам, призывая к молчанию. Одно окошко тускло светилось.

— Ну что, как командир?

— А никак, ваше благородие. Сидят запершись и некого больше не принимают.

— Не ложился?

— Какое? Рази ему теперь до сна.

Сухинов обогнул дом и осторожно заглянул в окошко, Сергей Иванович в наброшенном на плечи мундире что-то писал. Перед ним теплился свечной огарок. Рука его то стремительно двигалась по бумаге, то надолго замирала в воздухе. Лицо больное, сизое. Один раз он чему-то улыбнулся, поднес близко к глазам исписанный листок, потом аккуратно порвал его на четыре части и зажег от свечки.

Сухинов бесшумно отошел от окна.

— Ты смотри, как следует охраняй, — сказал часовому. — Не вздумай дрыхнуть.

— Не извольте сомневаться.

— Знаю я вас.

В семь утра Сухинов барабанил рукояткой пистолета в дверь к Войниловичу. Подпоручик, судя по его воспаленным глазам, ночь провел дурно. Увидя Сухинова, только безнадежно махнул рукой:

— От Сергея Ивановича, конечно? По поводу провианта?

— О нет, я от себя лично.

— Чему обязан?

Сухинов плечом его отодвинул и прошел в комнату. Удобно уселся на стул, перекинув ногу на ногу.

— Я слушаю вас, Сухинов.

— Это я вас слушаю, милейший.