...Имя сей звезде Чернобыль
Шрифт:
— Нет, я не могу опомниться! Думал: ну ладно, природе так угодно испытать еще один шанс, еще вариант. Ей не до сантиментов, тем более теперь. А тут как раз наоборот. Не от меня ты сбежала. От природы-матери. Ни детей, ни матери тебе не жалко, а жалко Каина-импотента. Это — любовь?
Это я прокричал вслед Ей, уже невидимой за скалами, такой несчастный и торжествующе-злой, каким никогда не был. Проводил Ее взглядом (когда сверху снова увидел Ее, почти бегущую вниз, к шалашу, к нему) уже совсем не тот человек, каким я был час, полчаса назад. Теперь на моей стороне не одна лишь обида и не личная правота, а историческая — да, как это ни громко звучит. О, это совсем, особенное самочувствие, и оно снимает, отменяет многие запреты тем, что возлагает огромные обязательства. Самочувствие, больше позволяющее, чем воспрещающее.
Теперь я знал твердо: пойду на всё, но верну Ее, верну Земле материнство. (Какие-то громкие всё слова, сами такие просятся!) Даже если кровь прольется, что ж, вчера арифметика была в делах таких всему на погибель, а тут, попробуйте тут с нею поспорить: пять литров бесплодной или океаны живой? Быть или не быть нам на Земле — ценой этих пяти? Неужто космическому евнуху оставить, отдать в руки ключи от самой жизни, загодя зная, что это всему и навсегда конец? Ну-ка, порассуждайте, посентиментальничайте над пятью литрами, наплевав на океаны! Если я не сделаю всего, что мыслимо и немыслимо, допустимо и недопустимо, я окажусь соучастником убийства, какого еще не бывало.
Сижу на ночных скалах, там внизу где-то их счастливый шалашик — пристанище самых страшных заговорщиков против жизни, он еле заметен, прячется, жмется к земле, прижимается к морю. Я, видимо, очень похож сейчас на старого грифа, высматривающего добычу, ну и пусть, пусть я в их глазах таким и буду: отвратительный хищник! Важно, каким я покажусь из будущего, может быть, Прометеем, сберегшим огонь, почти Богом?
Остров наш за последние недели совсем пожелтел — столько теперь этих цветов. Будто и те, которые Она прежде видела, а теперь не замечает (пробегает по желтым тропинкам абсолютно безбоязненно), все теснятся вокруг одного меня, лезут мне на глаза. Я прямо слышу, как в сумраке они мягко ползут из расщелин.
Всё, всё пронаблюдал: предзакатное купанье «святого семейства», сидение и ужин у костра, сборы на ночь. Зайдя за шалаш (не от меня ли прячется?), начала стаскивать трико с себя, забросила на шалаш (вывесила ооновский флаг!). Но нет; они не собираются прятаться. Совсем обнаглели! Он приволок еще водорослей; вытащил и те, что в шалаше, — прямо на глазах у меня расстилает, разравнивает руками и коленями. Снял и «флаг», Ее костюм, бросил на постель.
Но я уже способен увидеть во всем и какой-то вызов. Разыгрываемые для кого-то «сценки». (Для кого же? Кроме меня да еще Великого Драматурга, зрителей здесь нет!) Я ведь с Нею еще раз встречался: словно для того и прибегала на этот раз, чтобы «проговориться». О том, какой он, Третий, на самом деле и что мне просто захотелось неправильно Ее понять, а его в своих глазах унизить, чтобы заявить свои права, если не на Нее, так на «будущее»… Разговор об этом начала не Она (и на том спасибо!), ио Она вызывала на него, провоцировала и откровенно обрадовалась моим дурацким шуточкам о темных полукружьях под тазами («Издали думал, очки черные завела»), — засмеялась подтиерждающе-цинично и жалко.
Прибегала, хотела обезоружить мою решимость, опередить мои планы «восстановления последней справедливости среди последних людей» (слова Бе, если не от него заимствованные, выслрашинающе-ироничные). Так им хотелось убедить меня, что все это элементарная мужская ревность к более счастливому (и, конечно, более достойному) сопернику, и тем самым побить мой главный козырь. Отнять уверенность в том, что правота моя не только личного порядка.
Но интересно, что о карточке астронавта я будто и не помнил (там ведь всё было сказано, и почему надо думать, что не всерьез, а дурачась это написали?). Забыл, наверное, стыдясь, что все-таки обыскал «мундир врага», — с памятью это бывает. Но главное — не это и не то, что я им сказал или не сказал, а то, что сам знаю твердо.
А последние ночи светит, объявилась над нами Луна — Селена. Я видел, как Женщина плясала от радости, когда впервые пролился с неба нежкый и ровный свет от внезапно выплывшего из глубины неба торжественного диска. И трижды обворованным себя чувствовал — не мне адресована Ее радость.
Но что же получается? Можно и так думать: моя к Ней любовь породила несуразные
эти цисты, в них материализовалась, а их любовь — в этом трепетном и тревожном, будоражащем лунном свете?Да нет же, нет! Хорошо известно, как умеет зло себя разукрасить. Нельзя поддаваться обману,
Так или иначе, но Селена теперь каждую ночь висит над нашим островом, серебрит и раскаляет водную гладь, площадки и скосы скал, блики ее — на зарослях моих несчастных уродцев цветов.
Чувство Луны всегда гревожио-радостиое: есть кто-то еще, кто ее видит, смотрит на нее одновременно с тобой и тоже думает — не о тебе конкретно, но вроде бы и о тебе. Взойдет Луна, и сразу глохнут голоса ночи (сколько их было на непустой Земле!): я здесь, а ты? нет, раньше ты отзовись!
Кто знает, кто знает, может, и прав мой одессит со своими отсеками, а тогда логично будет предположить, что в каждом из отсеков налажен свой выход на опекуна в Космосе, раз мы его дети и жители (а это уж точно, вон сколько энергии из него зачерпнули и сколько в него выплеснули!). Значит, чей-то космический канал — Солнце, а чей-то — Луна, Селена.
Идеолог, может быть, и опоздал, не обзавелся космическими опекунами. Уж он точно не телепат. Зато у трех реликтов, особенно у Свистать Всех Наверх, связь с Солнцем и Луной прямая. А иначе, откуда берется та сверхсила, которую пробуждает страх гибели? Или взять любовь. Не случайно поэтам казалось, что Луна, особенно нарождающаяся, и лепится из вздохов-стонов влюбленных. Детей-то по ночам зачинали — как тут про Луну-Селену — не подумать? Интересно бы заглянуть в старинные книги: какие из небесных тел покровительствовали беременным?
Да, да, давно исчезнувшие хетты Луну так и называли: «беременная», Арма. (Были какие-то хетты, даже я откуда-то знаю. Кому только эти наши знания останутся?)
Но если Идеологу не дано то, чем изначально обладают реликты, разве он смирится? Не такой у него характер. Что они, все эти наши космические аппараты, техника-растехника, как не ревнивое стремление разумника Идеолога сравняться с реликтами — себя навязать Космосу, свое прямое присутствие? Добыть то, что другим от рождения дано, в метриках-метеоритах записано… Соперничество в Космосе? Да оно в каждом человеке ведется постоянно. Не случайно земная недобрая фантазия перенесла на Луну тени братьев по крови, одним из них пролитой.
Что, что она видит, что мне показывает, подсказывает; эта небесная сводня, сплетница. Надо же было тебе, проклятой, светить именно сегодня!
Лунный свет утончает тела, сливает их в одно бесстыже-белое пятно, — глаза мои слезятся от напряженного стремления всё увидеть, разглядеть и от обжигающего стыда за самого себя. Не замечаю, что я уже стою, поднялся на ноги, будто изготовился. Но в какой-то миг понял, всем своим ярко освещенным телом ощутил (жаром окатило!), что меня видят, на меня оттуда смотрят! Шепчутся, смеются. Тело мое спружинило, точно железную полосу, красную от жара, кто-то к спине приложил, — оно отпрянуло, и я уже лечу, падаю в бездну. Я не смог (не подумал, не до того, было), не оттолкнулся достаточно сильно, чтобы благополучно миновать выступающие из скалы гранитные зубья: сейчас, сейчас полоснут акульей пастью, долечу до воды раньше, чем вся выхлестнувшая из меня кровь!.. Потемнело в глазах — так обожгло бедро, бок, но это от удара о воду, и теперь, уже с облегчением, уношусь ко дну, хотя, может быть, на близкие скалы. А когда вернулось зрение, глаза ослепило зарево. Это что — кровь, все-таки кровь? Моя, чья же еще! Вдоль располосовало всего, но боли пока не ощущаю: такую боль тело уже не услышит! Невольно рука коснулась живота: цел ли?..
Рванулся изо всех сил, чтобы всплыть, пробуравил головой пылающую воду и увидел, что и вся гладь океана такая же огненная, кровавая. С Луной что-то произошло, когда я опрокинулся в воду и пока погружался, всплывал. Это уже не Селена, нежная, серебристая, нет, таким можно представить лишь Марс. И как четко стали видны тени-фигурки, словно выгравированные на боевом щите.
Как, однако, меня рвануло, прямо-таки сдернуло с этой скалы! Какой только силой так катапультировало? Самоубийца, негодяй! А еще к кому-то претензии! Какое ты имел право? Твоя жизнь, твое тело не тебе принадлежит. Не одному тебе. Уж лучше, если так невтерпеж было, хватал бы камни и швырял, как циклоп, со скалы в счастливого соперника!