«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
Можно сказать, что до последнего своего дня Амалия заботилась о здоровье других. Для Амалии визит сиделки Захавы был тем же самым, что для Болека посещение столовой. Врач и медсестра уходили, а сиделка оставалась, занималась уборкой. Ни мне, ни Адас жена моя это дело не доверяла. Сиделка была для нее окошком в мир кибуца. От нее Амалия черпала информацию обо всех делах – кто с кем встречается, кто собирается жениться или выйти замуж, кто понес ребенка и кто уже родил, у кого выкидыш и у кого какая болезнь. Только разводы ее не интересовали.
В дни болезни Амалии Адас все свое свободное время просиживала у постели больной, держа ее за руку и пересказывая ей прочитанные книги и увиденные фильмы. К нашему удивлению, Амалия отлично разбиралась в новой литературе. О Мойшеле они не разговаривали. Мойшеле домой не приходил и ничего не знал о болезни тети. Амалия взяла с меня клятву – ничего не
«Ну, как она может не быть нервной, если Рами вообще домой не приходит. Сидит в своем воинском поселении и даже не помышляет приехать домой и поинтересоваться здоровьем родителей».
«Ни разу не приехал, Захава?»
«То, что ты слышишь, Амалия. Уехал отсюда и ни разу не возвращался».
Именно это Амалия и хотела слышать. Некое подобие улыбки проскальзывало по ее больному лицу, все более желтеющему с каждым днем. Тут у нее появлялись силы перейти к другой важной теме – швейной мастерской. Швейную машинку Амалии передали Кейле, почему-то именно Кейле, с которой Амалия все годы соревновалась за звание «лучшей портнихи кибуца», и, конечно же, титул этот принадлежал многие годы Амалии. «Королевой швеек» была, и все товарки хотели только у нее шить платья, но не все к ней попадали. От кого же она узнала, что ее швейная машинка перешла к Кейле? Сама Кейла ей это и сказала. Приходила проведать и спросить о разных новшествах в машинке Амалии, ибо у нее она была новейшей швейной машинкой. И голос Амалии доносится с постели:
«Что она себе думает, скажи, Захава – села за мою машинку и будет шить так же, как я? Никогда так не шила и не будет шить».
«Конечно же, никогда, Амалия. Никто из портних в кибуце не доходит до твоего уровня».
«Но почему посадили ее за мою машинку, а меня даже не спросили?»
«Ты что, не знаешь, как это в кибуце, Амалия?»
«Я что, не заслужила, чтобы спросили меня, Захава? И вообще, это ведь всего лишь на время ей передали мою машинку?»
«Конечно же, ты заслужила, что там говорить».
«Ты согласна, что так не делается?»
«Так не делается».
«Я, значит, права?»
«Еще как права».
До чего важны были ей эти слова Захавы. Лицо ее успокаивалось. Укол начинал действовать, и глаза ее смыкались. Добрая моя Амалия все дни своей жизни жаждала быть правой. На смертном ложе достигла, наконец, того, что все соглашались с ее правотой. Со всеми у нее установились отличные отношения, и врача из Румынии обожала до случая с будильником. В этот день все было не как во все дни уже с утра. Я пою Амалию чаем, и она пьет его с ложечки маленькими глотками и молчит. Всегда у нас утренний чай был временем беседы с тех пор, как я ей сообщил, что ухожу с работы в сельскохозяйственном центре. Естественно, я не сказал ей, что причиной ухода была ее болезнь. Придумал причину, что должен писать исследование о работе курятников, которое меня попросили сделать. Она тут же спросила:
«Соломон, почему именно тебя выбрали?»
«А почему не меня?»
«Потому что ты о курах ничего не знаешь. Ты ведь все годы был общественным деятелем, и ни дня не работал в курятнике».
«Оказывается, я все-таки знаю».
«Не будем об этом спорить, Соломон».
Амалия хотела быть правой и в деле с курами. И каждое утро, выпивая чай, экзаменовала меня:
«Ну, Соломон, что с твоей диссертацией о курах? Какую часть ты написал вчера?»
И каждое утро я должен был сочинять новую главу о курах, и Амалия проверяла меня, как преподаватель ученика. Хотела знать каждую деталь моего исследования. Беседа продолжалась до того момента, как вошла троица в белом и освободила меня от кур, яиц и строения курятников.
В то утро Амалия даже не начала эту обычную беседу, и я себя неловко чувствовал. Уселся врач на краешек ее постели, и пришла очередь беседы о болезнях и медицинских советах, но Амалия молчит. Вдруг она даже с какой-то резкостью обращается к врачу: «Доктор, что со мной будет? Сколько мне еще лежать в постели, которая мне смертельно надоела? Сколько времени нужно человеку, чтобы подняться после такой легкой операции, какая была у меня? Когда я уже смогу вернуться на работу?»
Захава усиленно занялась тряпкой для вытирания пыли, я же глядел на медсестру Бронку, столь же усиленно
копошащуюся над сывороткой для укола. Доктор же просто испугался этой атаки неожиданных вопросов, протянул руку к своему портфелю, лежащему на маленьком столике у кровати, пробормотал что-то о новом лекарстве и хотел вынуть его из портфеля, толкнул его, и портфель скинул будильник Амалии, который все дни ее болезни продолжал тикать у ее уха. Этот гигант среди будильников, эта жестяная банка времени свалилась на пол с большим грохотом и замолкла. Господи, недобрый мой Бог! Все долгие годы нашей общей жизни я видел Амалию плачущей только два раза. Первый раз, когда ее поразили сплетни насчет того, что она «захомутала Соломона», и второй – с падением будильника. Тридцать лет он тикал без единой починки. Смущенный врач, видя этот поток слез, говорил ей без остановки: «Нельзя, нельзя, нельзя!»«Он имеет в виду, что тебе нельзя расстраиваться, Амалия», – пояснила Бронка, втыкая иглу в руку Амалии, и та впервые вскрикнула от боли.
Слезы ее текли по морщинам, которые углубила болезнь. Врач и медсестра поспешили оставить наш дом. Верная Захава осталась. Я поставил будильник на место. Амалия смотрит на умолкший будильник и кричит:
«Соломон, что я буду сейчас делать?»
«Что ты будешь делать? Успокойся и лежи, пока не выздоровеешь».
«Но ведь будильник разбит, Соломон. Как я смогу вставать каждое утро на работу?»
«Будильник можно исправить».
«У часовщика в Афуле? Но он же не умеет чинить».
«Ну, так у часовщика в Хайфе. У него и починим. Перестань плакать, Амалия».
«Соломон, я очень сержусь».
«Ну и что, если ты сердишься, Амалия?»
Господи, недобрый мой Бог, сколько страданий, боли и отчаяния можно прятать в этих словах, лишенных всякого значения. Сердце мое разрывалось, а я говорил эти ничего не значащие слова, исходящие из моих уст. Слезы начали высыхать на лице Амалии, и успокоили ее не мои глупые слова, а сделанный ей укол. Бронка вколола расстроившейся Амалии увеличенную порцию морфия, и глаза больной сомкнулись сами собой. Я долго стоял у постели, гладил ее волосы. Краска парикмахерши Лиоры осталась лишь на кончиках волос, которые вернулись к своему обычному цвету – седине. Лицо же совершенно изменилось. Я погладил ее лицо, но она даже не почувствовала моих прикосновений. Вообще все эти поглаживания и поцелуйчики не были у нас приняты. Всю нашу долгую совместную жизнь мы их не знали.
Но в то утро я пытался повлиять на нее этой запоздалой лаской, словно просил прощения за то, что они отсутствовали во всей нашей жизни. В тот же день я поехал в Афулу починить будильник. Сидел в тесной каморке часовщика, следил за проворностью его рук. Починить надо было какой-то пустяк. И после полудня будильник уже бодро меня разбудил, гремя и тарахтя на столике у постели Амалии, но она даже не отреагировала на это…
Йошко врывается в рассказ об Амалии. Йошко внезапно появляется между домами и погромыхивает по шоссе своей телегой вместе с подпрыгивающим на ней йеменцем. Телега, лошадь, Йошко и йеменец – все они из старых добрых дней. С трудом катится по шоссе телега, разваливающаяся от старости, из тех первых телег кибуца, оставшихся в качестве экспонатов. Старая лошадь больше привыкла стоять, чем двигаться. Йошко ветеран кибуца. Всегда был веселым парнем и таким остался, несмотря на седину. Проезжает Йошко на телеге со своим йеменцем через кибуц, поглядывая налево и направо. Появился знакомый, и Йошко приветствует его залихватским взмахом кнута. Симпатичная молодица идет по тротуару, и Йошко радуется, натягивает вожжи, останавливает телегу и встречает ее шуточкой, даже приглашает прокататься. Куда же Йошко держит путь? На кладбище – присмотреть за могилами. Он добровольно взял на себя миссию охранять их, и владение его расширяется из месяца в месяц. Старый, худой йеменец, сидящий на краю телеги, наемный работник. Не нашлось никого в кибуце в компаньоны Йошко по обустройству и охране этого владения Божьего у подножья горы. И вправду, кто захочет целый день крутиться между могилами? Потому и существует в кибуце необходимость в наемных работниках. Что поделаешь, времена меняются. Души, находящиеся в Божьих эмпиреях вряд ли могли себе даже представить, что наемный работник будет ими заниматься.
А вот и Адас возникла на пути Йошко. Она идет ко мне, несет, вероятно, продолжение своего рассказа. Ну, а Йошко по привычке, увидев красивую девушку, останавливает телегу. Йеменец, ноги которого болтаются, свисая с телеги, дремлет. Смеется Йошко, Адас отрицательно качает головой. С того дня, как Амалия умерла, она ни разу не посетила ее могилу. Я откладываю перо. Мне еще предстоит закончить свой рассказ.
Глава восемнадцатая
Мойшеле