07-Требуется чудо (Сборник)

— В который раз, черт подери? — Вот что он, откашлявшись, спросил у жены Натальи, специалиста по самым последним известиям. Спросил и тут же принялся за борщ, потому что, как мы видим, ни на йоту не поверил в реальность очередного брака. А что вздрогнул, ложку выронив, так это от неожиданности. Вполне адекватная реакция…

— Вообще-то в четвертый, — смущенно констатировала в ответ мамуля, но с сомнением добавила: — Похоже, на этот раз что-то серьезное.

— Что-то или кто-то?

— И что-то и кто-то. Я его видела.

— Мамуля, ты видела всех четверых — уже четверых! — и всякий раз это было очень серьезно, очень важно, просто смертельно, умопомрачительно! Но я, мамуля — ты это заметь, — я никого не видел и не хочу видеть, потому что ни на секунду не верю этой брачной аферистке, этой влюбчивой козе, этой типичной провинциальной инженю. Из нее никогда не выйдет настоящей трагической актрисы. Она наивна до соплей. Она во все верит без оговорок. Она идет с очередным хахалем в кино на индийский фильм и, видимо, под влиянием высокого искусства, мгновенно облагораживается и выпархивает из зала в мечтах о большом и чистом. Она дура, мамуля, хотя не исключено, что это пройдет со временем. Но что меня и вправду волнует, так это твое отношение к происходящему. Вместо того чтобы послать Ксюху к чертовой бабушке со всеми ее ухажерами, ты мне портишь настроение перед сложным спектаклем, а я хотел полчаса покемарить, переварить твой, скажем прямо, не самый свежий борщец.

Произнеся такой монолог, Стасик счел воспитательную миссию законченной. Его действительно раздражали частые влюбленности Ксюхи и мамулины по сему поводу трепыхания. Здоровая девица, с жиру бесится, ищет повсюду замшелую антикварную романтику чувств, что уж абсолютно несовременно, и перья страуса склоненные в ее качаются мозгу. Зеленая бредятина! На дворе — двадцатое столетие, и уж если оно, столетие это, почему-то к «ретрухе» тянется, прямо-таки стонет по ней, по чиппендейлам всяким, по амурчикам бронзовым — так ведь в области чувств век наш куда как прагматичен и даже склонен к авангардизму. Стасик, к слову, ничего не имел против авангардизма чувств и Ксюху в том убеждал постоянно. А она волю батюшки вовсю нарушает. Нехорошо.

— Нехорошо, — сказал Стасик и поднялся из-за стола, чтобы удалиться в спальню и, выражаясь интеллигентно, отойти ко сну. Но не тут-то было.

В дверях кухни — картина вторая, те же и еще одна! — возникла не на шутку разъяренная дочь Ксения, тоненькая, как струночка. (Да простится мне наибанальнейшее сравнение, но она, Ксения, действительно была худющей и длинной, а разъярена так, что только тронь — порвется. Отсюда хочешь не хочешь а струночка в текст так и просится. Еще раз простите…)

— Я все слышала, — полушепотом произнесла струночка.

Плакал сон, отстранение, как посторонний, подумал о самом себе Стасик и сказал с должной на его вкус долей сарказма:

— Не верю.

— Во что ты не веришь? — Ксения уже не могла сдерживаться, сорвалась на крик, резко махнула рукой матери, которая приподнялась было с табуретки, чтобы скорей вмешаться, утишить страсти: сиди, мол, не лезь! — Я была рядом!

Сон и впрямь плакал, а скандал, как ни странно, мог стать добрым тренингом перед спектаклем, своего рода полировочным лаком для работяг-нервов. Стасик скрестил руки на голой груди, прислонился плечом к стенному шкафчику с посудой. Плечу было неудобно, его прямо-таки резал пополам алюминиевый рельс-ручка, продукт нехитрого мебельного дизайна, но Стасик не хотел менять позы.

— «Не верю» — это из Станиславского, птица моя сизокрылая, — ласково объяснил он дочери. Шуткой, дурацким алогизмом он действительно хотел ее успокоить, сбить с темпа. — Ты сфальшивила в интонации. — Передразнил: — «Я все слышала!»

— Прекрати паясничать! — Ксения кричала, накаляясь, и красные пятна вспыхивали у нее на лице, как предупреждающие сигналы светофора. Она была блондинкой, в мать, и тоже белотелой и белолицей. Стасик отлично знал про это пигментное свойство кожи у жены и у дочери, знал, что Ксения злится всерьез, на полную мощность, но, как бесшабашный «водила», не затормозил даже, погнал дальше на прямой передаче.

— Тебя раздражает, что я спокоен, что я не бьюсь в истерике, что я не требую твоего избранника к священной жертве, что я, наконец, не даю тебе родительского благословения? Так, птица?

— Нет, не так! — Ксения сузила глаза до щелочек и — вот вам еще одно банальное сравнение: она стала похожа на пантеру перед прыжком. Во всяком случае, так подумал Стасик — про пантеру. — Меня раздражает, нет, меня просто бесит твое постоянное фиглярство, твое дешевое актерство. Ты ни на секунду не выходишь из какой-то дурацкой роли, непрерывно смотришь на себя со стороны: мол, каков? Да никакой! Пустой, как барабан. Ничего понять не хочешь. И не можешь уже, не сможешь, поезд ушел…

Дело пахло большим скандалом, а такого Стасик не желал. Роль следовало менять на ходу.

— Постой, постой, — участливо-озабоченно сказал он. — Ты что, серьезно — про замужество? Если так, давай сядем, поговорим… — Он оттолкнулся плечом от шкафчика, машинально, боковым зрением отметил на теле у предплечья темно-красную полосу, шагнул к дочери, развел руки: — Ну, Ксюха…

— Это откуда? — зло спросила она. — Ранний Чехов или поздний Радзинский?.. Иди-ка ты, папочка… — куда идти, не уточнила, развернулась и исчезла из кухни, а Стасик повернул лицо к жене — недоумение на нем читалось, боль пополам с горечью, все натуральное, первый сорт:

— Что с ней, Наташа?

— А ничего, — спокойно сказала жена. — Она устала.

— От чего?

— От тебя.

— Чем же это я плох? — Задав вопрос, Стасик опять — в который раз за сегодня! — совершил тактическую ошибку: знал ведь, что сейчас услышит, а все равно вызвал огонь на себя. Проклятая инерция!..

Наталья сидела, уперев локти в стол, положив на ладони подбородок, смотрела в окно, за которым — с двенадцатого-то этажа! — видно было только синее небо, проколотое крохотной сувенирной иглой Останкинской телебашни.

— Ты всем хорош, Стасик, — подтвердила вроде бы Наталья, не отрываясь от скудного заоконного пейзажа. И не понял Стасик — он вообще иной раз не понимал жены, не умел, тщился понапрасну! — то ли она всерьез говорила, то ли издевалась. Но тон ровный, слабый до умеренного. — Ты настолько хорош, что тебя можно выставлять в музее. Впрочем, твои карточки продаются в газетных киосках: так сказать, облагороженные «кодаком» копии… Я видела, как их покупают…

— «Каштанки»? — Стасик сделал тактический ход: решил подставиться, уступить в малом, чтоб не развязывать большой ближний бой.

Но жена вопреки ожиданиям Стасика на приманку не клюнула.

— «Каштанки», — согласилась она. — Да черт с ними! Вот они дуры, они, а не Ксюшка. Они не знают, что оригинал не сравним с копией. Копию можно в рамочку вставить, на стенку повесить, а с оригиналом надо жить.

— Что, со мной жить нельзя, что ли? — уже всерьез начал обижаться Стасик.

Он-то знал, что жить с ним можно, и даже спокойно; многие, во всяком случае, пошли бы на сей подвиг, ликуя и трубя. Потому и начал обижаться, что не терпел ложных обвинений. Правду-матку — это, пожалуйста, это он стерпит и еще подыграет, поерничает. В одной из пьесок, где он сезона три лицедействовал, лукаво пелось: «Пускай капризен успех. Он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой». Отдадим должное Стасику: он умел.