100 великих оригиналов и чудаков (с илл.)

Не дорогой ты шел, а обочиной, Не нашел ты пути своего, Осторожный, всю жизнь озабоченный, Неизвестно, во имя чего.

Автор был профессионально знаком с медициной. В 1920 году 17-летним юношей он прибыл из Уржума в Москву и поступил на медицинский факультет университета. Выбор был определен соображениями физиологическими: медикам давали паек с ежедневным фунтом хлеба.

По душевной склонности Николай Заболоцкий учился еще и на историко-филологическом факультете. Вернее, пытался посещать два учебных заведения. Однако паек приходилось отрабатывать всерьез… Впрочем, трудности жизни никогда не пугали и даже, вроде бы, не огорчали поэта – он был выше этого.

Как вспоминал друг его юности М. Касьянов, Москва стала для Заболоцкого первым поэтическим университетом. Они по вечерам посещали театры, Политехнический музей, где проходили поэтические вечера, частенько сиживали в кафе поэтов. Однажды спускались в толпе по ступеням Политехнического. Рядом с ними двигался Маяковский, с триумфом прочитавший свою поэму «150 000 000». В толчее Владимир Владимирович наступил на ногу Касьянову. Николай воскликнул: «Миша, береги свою стопу! На ней печать гения! А еще лучше, сдай ее в музей».

Как знать, возможно, московская буйная, полуголодная, бесшабашная юность раскрепостила в Николае Заболоцком задатки юмориста и сатирика. Ведь по складу своего строгого характера и обстоятельного ума он более всего склонен был к философским размышлениям. А тут – и озорство, и философизмы, доведенные до абсурда. Так, обращаясь к своему другу, Николаю Степанову, он пишет «Похвальное слово о Колином телосложении», где буддийский «пуп мудрости», предмет созерцания, превращается в нечто грандиозное:

Наконец, в средине чрева, Если скинешь ты тулуп, Обнаружить может дева Колоссально мощный пуп. Это чудо мирозданья У тебя, как котлован. Там построить можно зданье — Кафетерий и чулан. Приказав служанке Софе Торговать в твоем кафе, Ты там будешь кушать кофе, Развалившись на софе. Мы к тебе туда на святки Будем ездить из Москвы И играть с тобою в прятки, Прячась в заросли и рвы. Будем баловаться с Софой, У балкона сеять рожь… Коля, будет катастрофой, Коль постройки не начнешь!

Подобные сочинения Заболоцкий в собрание своих стихотворений не включал. А ведь остроумие нередко является одним из проявлений мудрости – но без мудреностей. Да и какая развертывается фантасмагория: оказывается, в собственном пупе можно построить для себя здание, и откушивать там кофе, и в прятки играть с друзьями…

Как бы отнесся Заболоцкий к нынешнему времени? К нашему обществу, перешедшему к реализации призыва «Обогащайтесь!»? На эти вопросы он ответил загодя. Поэт пережил подобный скоротечный этап истории СССР под названием НЭП – торжество буржуазных идеалов, спекуляции, алчности, безнравственности.

В глуши бутылочного рая, Где пальмы высохли давно, Под электричеством играя В бокале плавало окно…

Он показал картину «Вечерний бар», где «бедлам с цветами пополам», «рыдает пьяный толстопузик, / Другой кричит: Я – Иисусик /… К нему сирена подходила, / И вот, тарелки оседлав, / Бокалов бешеный конклав / Зажегся, как паникадило». А после «жирные автомобили… легко откатывали прочь…»

И как бы яростью объятый, Через туман, тоску, бензин, Над башней рвался шар крылатый И имя «Зингер» возносил.

Но тут же иная картина:

Калеки выстроились в ряд. Один играет на гитаре. Ноги обрубок, брат утрат, Его кормилец на базаре… Вон бабка с неподвижным оком Сидит на стуле одиноком…

И вновь – «отрепья масла, жир любви, а там в пьяном угаре вдруг пустятся в пляс безрукий и «слепая ведьма», исполнив «танец-козерог, / Да так, что затрещат стропила / И брызнут искры из-под ног!»

Бредовый мир: ополоумевшие люди, алкогольный дурман, истеричное веселье, скотское житье… Но в этой круговерти есть и недвижная опора. «Стоят чиновные деревья… Они в решетках, под замком». И подстать им – ряды одеревенелых чиновников, подлинных хозяев этой нелепой жизни:

На службу вышли Ивановы В своих штанах и башмаках… О мир, свернись одним кварталом, Одной разбитой мостовой, Одним проплеванным амбаром, Одной мышиною норой, Но будь к оружию готов: Целует девку – Иванов!

Вот оно, неистребимое чиновное племя. Оно превращает мир в одну мышиную нору, оно требует себе всевозможных благ, оно плодится и размножается. Что делать? Ведь чиновник существует не сам по себе, он паразитирует в определенной благоприятной среде.

Заболоцкий, как натуралист, вглядывается в копошение этих существ, выясняя их экологию. Изучает новый быт, новый «народный дом», новую свадьбу. И видит во всем этом слишком много старого, замшелого, низменно-мещанского. Здесь царят самые непотребные материальные потребности, включающие непременно хмельное веселье:

И под железный гром гитары Подняв последний свой бокал, Несутся бешеные пары В нагие пропасти зеркал. И вслед за ними по засадам, Ополоумев от вытья, Огромный дом, виляя задом, Летит в пространство бытия.

…Кто из нас не испытал на себе топотанье бешеных пар, гремящую музыку, от которой весь дом будто ходит ходуном. И люди нынче не те, и музыка другая, а что-то давнее неистребимо.

Эту безысходность прочувствовал и выразил Заболоцкий и на склоне дней, незадолго до смерти, в 1957 году. Ему довелось уже испытать годы лагеря и ссылки, возвращение в Москву, известность, лицемерное ниспровержение «культа личности», обещание скорого пришествия коммунизма… Но вновь и вновь с тревогой видел он все ту же жажду власти и материальных благ, наглую суету новых хозяев жизни.

Свои мысли и чувства выразил он в небольшом стихотворении «Птичий двор». Тут радостно копошатся крикливые петухи, писклявые цыплята, визгливые индейки, важные утки, преисполненные гордости гуси. И не ведают, что имеют крылья и способны взвиться ввысь. Над ними бескрайнее небо…

А они, не веря в чудо, Вечной заняты едой, Ждут, безумные, покуда Распростятся с головой. Вечный гам и вечный топот, Вечно глупый, важный вид. Им, как видно, жизни опыт Ничего не говорит. Их сердца послушно бьются По желанию людей, И в душе не отдаются Крики вольных лебедей.