100 великих россиян

В апреле 1849 г. на заседании петрашевцев Достоевский прочел знаменитое письмо Белинского к Гоголю, написанное в Германии и распространявшееся тогда в России в списках. Вскоре все петрашевцы были арестованы.

Достоевский был заключен в печально знаменитый Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Началось следствие. Как свидетельствуют открытые позже протоколы допросов, Достоевский вел себя на нем с большим мужеством. Он имел полное право написать в 1854 г., что «вел себя перед судом честно, не сваливая своей вины на других, и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить других». 22 декабря Достоевского и других петрашевцев привезли на плац Семеновского полка, где возвышался деревянный помост, обтянутый черным сукном. Здесь им зачитали высочайший приговор: из 123 человек, привлеченных к следствию, 21 были приговорены к расстрелу. Достоевский оказался в их числе. Осужденных облачили в саваны с остроконечными капюшонами. Первую тройку привязали к столбам у эшафота. Достоевский был во второй тройке. Позже он вспоминал: «Вся жизнь пронеслась в уме, как в калейдоскопе, быстро, как молния, и картинно». Взвод солдат прицелился в обреченных. В это время галопом подскакал флигель-адъютант с помилованием. (Вся эта сцена с расстрелом, как потом стало известно, была разыграна по приказу Николая I.) По новому приговору Достоевского присудили к четырем годам каторги, а потом — к ссылке в рядовые. В тот же день он писал брату: «Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, а быть человеком между людьми и остаться им навсегда в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я осознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою…

Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь…» 25 декабря Достоевского заковали в кандалы, посадили в сани и отправили в Сибирь, В конце января 1850 г. его доставили в Омскую крепость, где предстояло отбывать каторжные работы. Общий барак, в котором он прожил четыре года, представлял собой ветхое деревянное здание с протекающей крышей.

«Блох, вшей и тараканов четвертаками». Голые нары. Общий ушат, духота нестерпимая. А вокруг несмолкаемый крик, шум, ругань, бряцание цепей.

«Это был ад, тьма кромешная», — вспоминал впоследствии Достоевский. Ему пришлось прожить четыре года бок о бок с мрачнейшими знаменитостями уголовного мира. Он вынес отсюда множество типов и характеров, которые потом обрели вторую жизнь в его великих романах.

Не владея никакими специальностями, Достоевский был зачислен в разряд чернорабочих: он вертел в мастерской точильное колесо, обжигал на заводе кирпичи, разбирал на Иртыше старые казенные барки. За этими трудами у него было много времени подумать о своей прошлой жизни. Именно на каторге начали постепенно меняться его убеждения. Позже он писал: «Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь мою, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошедшее, судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни». Особенно тяжело подействовала на него ненависть арестантской среды к приговоренным дворянам. Ненависть народа Достоевский объяснял религиозно. Даже самые страшные разбойники веровали в Христа, и этой верой они были «умнее» неверующих. Размышляя над тем, как преодолеть отчуждение народа, Достоевский постепенно отрекся от своих социалистических воззрений, которые стали казаться ему космополитическими и не русскими, и возвратился к своим старым, уже полузабытым, «московским» убеждениям — патриархальному православию и почвенническому консерватизму. Обратный путь к вере он описал позже Фонвизиной: «Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных…» Достоевский, оставивший в начале 1854 г.

Омский острог, совсем не походил на того Достоевского, который был привезен сюда четыре года назад.

До полной свободы ему было еще очень далеко. Согласно приговору, Достоевского зачислили рядовым в Сибирский 7-й линейный батальон, стоявший в дальнем степном губернаторстве. Семипалатинск, в котором назначено было ему провести годы своей ссылки, представлял собою глухой городок, затерянный в киргизских степях неподалеку от китайской границы. Достоевского опять поселили в казарме. Он должен был со всей строгостью выполнять фронтовые занятия, но от других обязанностей был освобожден. Вскоре ему разрешили жить на отдельной квартире. Получив наконец возможность читать и писать, Достоевский начал работу над своими каторжными мемуарами и набросился на книги. Он умоляет брата присылать ему побольше книг: европейских историков, экономистов, святых отцов, древних авторов, Коран, Канта, Гегеля, физику, физиологию, даже немецкий словарь. Он читает журналы и сразу отмечает первые повести Толстого. Положение его заметно улучшается.

Местное общество открыло перед Достоевским свои двери. Его начинают принимать даже в доме военного губернатора. У него появилось много друзей.

Между прочим он познакомился со скромным таможенным чиновником Александром Исаевым (отчасти он послужил потом прототипом для его Мармеладова). Это был честный, благородный, но бесконечно опустившийся, спившийся человек. Его жена, Мария Дмитриевна, хорошенькая, образованная, умная и грациозная женщина, вскоре стала большим другом Достоевского. По свидетельству тех, кто близко знал Достоевского в это время, ее сочувствие к нему он неверно истолковал как увлечение и вскоре сам горячо влюбился в нее. Страсть его была мучительной и болезненной, так как постоянно отягчалась ревностью. Когда Исаевы переехали в Кузнецк, возникла оживленная переписка. В августе 1855 г. Исаев умер. Но к этому времени оказалось, что Мария Дмитриевна увлечена уездным учителем Вергуновым. Борясь за свою любовь, Достоевский преодолел множество затруднений и пережил тяжелую душевную драму, следы которой видны потом во многих его романах. В октябре 1856 г. стараниями друзей (которые обратились лично к Александру II) Достоевский был произведен в прапорщики. Это означало для него значительное расширение свободы. Он отправился в Кузнецк и сделал Исаевой официальное предложение. В феврале 1857 г. они обвенчались в кузнецкой церкви и переехали в Семипалатинск. Брак их, однако, был очень несчастным. На обратном пути из Кузнецка молодая жена с ужасом и отвращением увидела своего мужа воющим и бьющимся в припадке падучей (нервные припадки преследовали Достоевского с юности, но в настоящую эпилепсию они перешли в годы ссылки). Это происшествие произвело на нее ужасное впечатление и навсегда разрушило близость между супругами. Брак продолжался семь лет, однако с этого дня и до самой смерти Марии Дмитриевны в огромной переписке Достоевского нет ни единого слова о ней. После ее смерти (в апреле 1864 г.) Достоевский писал Врангелю: «О, друг мой, она любила меня беспредельно. Я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Мы были с ней положительно несчастны вместе».

Смерть Николая I и начало нового царствования, которое в отличие от предшествующего, обещало быть либеральным, породили в Достоевском надежду на скорую перемену в своей судьбе. В марте 1859 г. он получил долгожданную амнистию и в декабре смог переехать в Петербург. Друзья и знакомые были поражены его кипучей энергией. Он вернулся не разбитым или надломленным и не казался разочарованным или нравственно искалеченным — он смотрел на мир бодрее прежнего, отличался веселостью и мягкостью в обращении. «Я верю, что еще не кончилась моя жизнь», — писал Достоевский в одном из писем. Страна, в которой он оказался, совсем не походила на ту, что оставил он десять лет назад: все пришло в движение, всюду чувствовался дух обновления и надежда на скорое преобразование общества. Достоевский с энтузиазмом окунулся в эту кипучую стихию. Вместе с братом Михаилом он решил издавать ежемесячный журнал «Время» большого объема (32 печатных листа), в котором кроме литературного предусматривались экономический, финансовый и философский отделы. Задачей нового органа было провозглашено «примирение цивилизации с народным началом и синтез русского культурного слоя с подспудными силами народа». Не принадлежа идейно ни к славянофилам, ни к западникам, Достоевский предполагал проводить в своем журнале некую среднюю линию. В кружке сотрудников «Времени» не было даже следа революционного направления. Здесь господствовали нравственные и умственные интересы, чистый либерализм без всякой мысли о насильственном перевороте. Первый номер журнала вышел в январе 1861 г. В следующие месяцы Достоевский опубликовал здесь две крупные вещи — свои каторжные мемуары «Записки из мертвого дома» и роман «Униженные и оскорбленные». Кроме того его перу принадлежало множество статей на самые разные темы. Новый орган был сразу отмечен русской публикой. «Время» имело огромный успех, число подписчиков быстро увеличивалось, но в апреле 1863 г. за публикацию статьи «Роковой вопрос» (посвященной польскому восстанию) журнал был неожиданно закрыт. Братьям Достоевским пришлось хлопотать об организации нового журнала «Эпоха».

В том же году Достоевский пережил одно из сильнейших увлечений в своей жизни — страсть к Аполлинарии Сусловой. Роман с ней был бурный и драматичный, словно взятый со страниц его романа, только действительность здесь предшествовала вымыслу. Став любовницей Достоевского, Суслова тяготилась этой страстью и уехала за границу. Между любовниками развернулась настоящая драма любви-ненависти, в которой обе стороны наносили друг другу расчетливые и жестокие удары. Оставив все дела, Достоевский отправился за Сусловой в Германию и Париж. Страсть к любимой женщине странным образом переплетается в нем со страстью к игре. Он постоянно играет на рулетке — в Висбадене выигрывает в один вечер 10 тысяч франков а в Баден-Бадене проигрывается вчистую. С этого времени ведет свое начало его безумная всепоглощающая страсть к игре, которая в течение многих лет не позволяла ему вылезти из долгов. (Вместе с тем рулетка и переживания, связанные с ней, дали Достоевскому материал к одной из лучших его повестей «Игрок».) Возвратившись из-за границы, в октябре 1863 г. Достоевский возобновил хлопоты по организации журнала «Эпоха». Разрешение было получено в январе 1864 г. Но блестящего успеха первого журнала повторить не удалось.

«Эпоха» появилась на свет мертворожденной, и вся история второго журнала Достоевских есть история его медленной гибели. В первом номере, который вышел в марте, было помещено начало повести «Записки из подполья». Создавалась она в крайне неблагоприятных условиях. Достоевский писал эту вещь с «мукой и отчаянием», сидя у постели умирающей жены, писал в спешке, тревоге, без вдохновения (повесть позарез нужна была для того, чтобы поставить на ноги журнал), буквально привязывая себя к письменному столу.

Но несмотря на это из-под пера его вышло исключительно цельное и глубокое произведение. Потрясающий драматизм мысли, впервые обретший здесь свое воплощение, стал потом важной особенностью всех поздних великих романов-трагедий Достоевского. Точно так же в первый раз здесь было явлено миру его парадоксальное религиозно-нравственное учение.

«Записки из подполья» представляют собой исповедь изверившегося мечтателя-циника, «подпольного человека», рационалиста, «мертворожденного общечеловека», который с противоестественным наслаждением раскрывается перед читателем в своем нравственном «неблагообразии» и выворачивает перед ним всю низость своей души. В уста этого антигероя Достоевский вкладывает трагические размышления о сути человеческой природы и путях развития человечества. Острие едкого сарказма автора «Записок» направлено против утилитарной теории гуманизма «западников» и особенно Чернышевского, против их наивной веры в прогресс и человека. Известно, что век Просвещения в противовес религиозному аскетизму христианства выдвинул понятие разумного эгоизма как надежной связи человеческого сообщества. В основе этого учения лежало представление о «естественном человеке», который озабочен в своих стремлениях достижением собственного «счастья». Человек этот сам по себе не добр и не зол, таковым его делает общественное устройство. В обществе, которое организовано на неправильных началах, стремления к счастью отдельных людей сталкиваются между собой. Отсюда пороки и преступления. В справедливо организованном обществе, напротив, человек, заботящийся о своей пользе, одновременно приносит пользу и другим людям И там и здесь личная выгода является главной движущей пружиной общественного развития. Герои романа Чернышевского «Что делать?» много и охотно рассуждают на эту тему. «Теперь вы занимаетесь дурными делами, — говорит, например, Лопухов, — потому что этого требует ваша обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, потому что без расчета вы не хотите делать зла, а если вам выгодно, то можете делать что угодно, — даже действовать честно и благородно, если так будет нужно. Тогда злые увидят, что им нельзя быть злыми, и злые станут добрыми, ведь они были злыми только потому, что им вредно было быть добрыми».

Этот младенческий оптимизм в понимании природы зла вызывает у автора «Записок» разливы желчи. «О скажите, — восклицает он, — кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов, а что если бы его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости; тотчас же стал бы добрым, потому что именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать заведомо против собственной выгоды, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро? О, младенец! О, чистое невинное дитя!» И автор рисует собственное, изощренное видение природы человека. Человек, поступки которого основаны на пошлой бухгалтерии выгод и расчетов, по его мнению, не человек вовсе, а автомат, машина, «штифтик».

Потому как самое человечное в человеке — это его свободная воля. Вольное и свободное «хотение» человека есть его «самая выгодная из выгод». Ради права захотеть человек может захотеть и невыгодного. Весь смысл человеческого существования, весь смысл человеческой истории состоит в самоутверждении иррациональной воли. Мировой процесс никакой цели не имеет, никакого прогресса не существует; человечество вовсе не стремится к благоденствию и устройству, оно любит созидание и счастье, но нисколько не меньше наслаждается разрушением и страданием. История человечества — бессмысленное нагромождение бедствий и злодейства. Человек осужден вечно куданибудь идти, но ему совсем не так уж хочется куда-то прийти. Поэтому на основаниях чистого разума и голой выгоды справедливое общество никогда не может быть построено. В этом психологическом и философском утверждении Достоевского суть его повести. Трагедия «подпольного» человека в том, что он, глубоко понимая суть жизни, не видит в ней никакого смысла. За каждой строчкой его горькой исповеди виден сам автор. Но Достоевский, дойдя в своих тягостных размышлениях до самых крайних пределов отрицания, сумел возродиться вновь, обретя веру в Христа. В ней одной он и видел спасение человеческой цивилизации, так как непоколебимо был уверен в том, что зло в человеке может быть побеждено только чудом.