100 великих украинцев

В 1909 г. в мае приезжают в Коктебель Алексей Толстой с женой, а потом Елизавета Дмитриева и Николай Гумилев. Здесь и начинается история с «Черубиной де Габриак», из-за которой в ноябре того же года у Волошина с Гумилевым состоялась дуэль. «Окружной суд приговорил обоих дуэлянтов к домашнему аресту: Гумилева на 7 дней, Волошина — на 1 день», — писали газеты.

Первая книга стихов М. Волошина вышла в 1910 г. В конце года произошло знакомство с Мариной Цветаевой, о котором она подробно пишет в воспоминаниях «Живое о живом».

«Не могу больше выносить Петербурга, литераторов, литературы, журналов, поэтов, редакций газет, честолюбий и т. д. Хочу замкнуться надолго в серьезной и большой работе… Думаю надолго, совсем надолго уединиться в Киммерию…» (из письма Л. Петровой). В обиходе волошинского дома летом 1911 г. появляется слово «обормотство», определяющее стиль жизни его обитателей. Постоянные маскарады, мистификации, несоблюдения «приличия» в одежде и поведении навлекали на «обормотов» нападки «нормальных дачников». Волошин пишет статьи о художниках (его герои — Богаевский, Сарьян, Суриков, Репин). К дому пристраивается мастерская, поэт пишет пейзажи с натуры, участвует в росписях кафе «Бубны» в Коктебеле. «В 1913 году моя публичная лекция о Репине вызывает против меня такую газетную травлю, что все редакции для моих статей закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам». Последнюю в XX в. мирную летнюю неделю Волошин тратит на дорогу в Дорнах, где по приглашению М. В. Сабашниковой принимает участие в строительстве антропософского «храма» Гатенаум. По пути из России он всюду попадал на последние поезда. «Все двери захлопывались за мной, я, словно последний зверек, спасшийся в Ноев ковчег». Из Швейцарии Волошин уезжает в начале 1915 г. в Париж. «Мы и не предполагали, что больше уже не встретимся», — напишет в воспоминаниях М. В. Сабашникова. Осенью 1916 г., уже в России, Волошин был призван в армию (как ратник ополчения 2-го разряда). В письме на имя военного министра он высказал свой отказ от военной службы: «Я отказываюсь быть солдатом как европеец, как художник, как поэт; как европеец, несущий в себе сознание единства и неразделимости христианской культуры, я не могу принять участие в братоубийственной и междоусобной войне, каковы бы ни были ее причины. Ответственен не тот, кто начинает, а тот, кто продолжает. Наивным же формулам, что это война за уничтожение войны, я не верю.

Как художник, работа которого есть создание форм, я не могу принять участие в деле разрушения форм и в том числе самой совершенной — храма человеческого тела. Как поэт, я не имею права поднимать меч, раз мне дано Слово, и принимать участие в раздоре, раз мой долг — понимание. Тот, кто убежден, что лучше быть убитым, чем убивать, и что лучше быть побежденным, чем победителем, так как поражение на физическом плане есть победа на духовном, — не может быть солдатом». Волошин был освобожден из-за повреждения правой руки (при падении с велосипеда в 1910 г.). Первый том статей о культуре «Лики творчества» появился в 1914 г., последующие тома из печати вышли только 74 года спустя. А. Флоренский в начале 1917 г. надписал на одной из своих книг, подаренных поэту: «Глубокоуважаемому Максимилиану Александровичу Волошину с чувством признательности и за лики творчества, и за лики земли — Свящ. Павел Флоренский». Вернувшись весной 1917 г. в Крым, Волошин уже более не покидает его: «Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую — и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой. Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся. Но в 17-ом году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября, и в 1918 году я заканчиваю книгу о революции „Демоны глухонемые“ и поэму „Протопоп Аввакум“». Книга «Демоны глухонемые» была издана в Харькове в начале 1919 г.; поэма «Протопоп Аввакум» вошла в эту книгу. «7-е семилетье» Волошин называет одним словом: «Революция» (1919–1926). Пишет свои семилетья поэт в 1925 г., в год 30-летия литературной деятельности, в год возрождения Коктебеля, возвращения к «норме». Завершится превращение «обормотника» в «Дом Поэта», год спустя будет написано стихотворение-завещание под этим названием. «Ни война, ни революция не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно и в формах еще более жестоких. Напротив: я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия. Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и купле-продаже. 19-й год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моем отрицательном отношении ко всякой политике и всякой государственности, утвердившимся и обосновавшимся за эти годы, — к борьбе с террором, независимо от его окраски. Это ставит меня в эти годы (1919–1923) лицом к лицу со всеми ликами и личинами русской усобицы и дает мне обширный и драгоценнейший революционный опыт.

…У меня есть стихи о революции, которые одинаково нравились и красным, и белым. В 1919 г, белые и красные, беря по очереди Одессу, свои прокламации к населению начинали одними и теми же словами моего стихотворения „Брестский мир“ …Поэтому же, собранные в книгу, эти стихи не пропускались ни правой, ни левой цензурой. Поэтому же они распространяются по России в тысячах списков — вне моей воли и моего ведения. Мне говорили, что в восточную Сибирь они проникают не из России, а из Америки, через Китай и Японию. Сам же я остаюсь все в том же положении писателя вне литературы, как это было до войны».

В последние годы Волошин много работал акварелью. Он принимал участие на выставках «Мир искусства» (1916) и «Жар-цвет» (1924). Рассказ «о самом себе» как о художнике, о своем «самовоспитании в живописи» он пишет в 1930 г. для каталога выставки акварелей (неосуществленной). «Главной темой моих акварелей является изображение воздуха, света, воды, расположение их по резонированым и резонирующим планам». В постскриптуме: «Я горжусь тем, что первыми ценителями моих акварелей явились геологи и планеристы, точно так же, как и тем фактом, что мой сонет „Полдень“ был в свое время перепечатан в крымском журнале виноградарства. Это указывает на их точность».

О Волошине написаны сотни страниц воспоминаний. Почти каждый из побывавших в Доме Поэта, отмечался в «Книге разлук», заведенной по совету К. Чуковского, побывавшего у Волошина в 1923 г. Иногда те, кто никогда не был в Коктебеле, отзывались очень резко о его стихах, о его акварелях, о нем самом. Эти отзывы ничуть не умаляют творений Волошина и его облика. Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев), сын профессора-математика, рассказал в книге «Начало века» о том, что стихи Волошина понравились не только ему самому, но и отцу-математику. «Волошин был необходим в эти годы Москве: без него, округлителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений меж „нами“ и нашими злопыхающими осмеятелями; в демонстрации от символизма он был — точно плакат с начертанием „ангел мира“». Или еще: «Волошину, к счастью для него, не дано сознавать своего комизма: он искренно доволен собой и счастлив. Оттого дружить с ним легко: человек он покладистый и добрый» (некто Садовский, с псевдонимом «Садовской»).

Через год после смерти Волошина, летом 1933 г., Андрей Белый вновь побывал в Коктебеле и написал статью «Дом-музей М. А. Волошина». Несколько месяцев, проведенных вместе в Швейцарии в «эпоху начала войны», открыли (для Белого) Волошина. Но лишь в 1924-м, десять лет спустя, увидел «его в диапазоне всех даров лишь в Коктебеле, где я прожил у него три с половиной месяца». Белый настаивает: «Не дом, а — музей; и музей — единственный». Ему видится «приветливая фигура Орфея — М. А. Волошина, способного одушевить и камни, его уже седеющая пышная шевелюра, стянутая цветной повязкой, с посохом в руке, в своеобразном одеянии, являющем смесь Греции со славянством. Он был вдохновителем мудрого отдыха, обогащающего и творчество, и познание…

И, как знак благодарности Волошину, дом его, ставший Домом Поэта, должен неприкосновенно сохранять память о нем. Музей Волошина есть лучший памятник, поставленный делу его жизни». Жаль, что Белый не приезжал в 1925 г., он бы непременно принял участие в грандиозном юбилее, где Волошина поздравили «лично» Шекспир, Гомер, Сафо, Симеон Полоцкий, Омар Хайям и прочие. Сам «властелин» Киммерии на одной из акварелей напишет:

Эти пределы священны уж тем, что однажды под вечер Пушкин на них поглядел с корабля, по дороге в Гурзуф…

Академик А. И. Белецкий еще в 30-х годах (в одном из писем к М. В. Сабашниковой) предвещал: «В недалеком будущем М. А. Волошин перестанет быть поэтом для немногих, вновь сделается, переиначивая его выражение, не тетрадкой, а книгой, и будет предметом основательных критических изучений и исследований». Эти слова оправдались…

Волошин — поэт, философ, мастер сонета, переводчик с французского, Волошин — литературный и художественный критик, Волошин — художник, мастер акварели, Волошин — мемуарист, а еще Волошин — мастер эпистолярного жанра…

Еще одна функция настоящего поэта — природоохранная. Сколько истории, сколько памятников культуры сохранили они нам одним своим именем. «Но и сколько пейзажей!.. Поэт — последний крестьянин. Хозяйство его не только цельно, — но и цело», — заметит Андрей Битов. В стихотворении «Коктебель» особенно отмечена кровная связь Волошина с этой землей:

С тех пор, как отроком у молчаливых, Торжественно-пустынных берегов Очнулся я — душа моя разъялась, И мысль росла, лепилась и ваялась По складкам гор, по выгибам холмов… Моей мечтой с тех пор напоены Предгорий героические сны И Коктебеля каменная грива; Его полынь хмельна моей тоской, Мой стих поет в волнах его прилива, И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

Исаак Бабель (1894–1940) писатель

Исаака Бабеля с полным основанием можно считать не только русским, но и украинским писателем: ведь на украинской земле он родился, здесь получил образование, именно здесь сформировался как гражданин и художник, здесь обогатился первыми и наиболее острыми жизненными впечатлениями от увиденного и услышанного.

В автобиографии И. Э. Бабель писал, что он — сын еврейского торговца, родившийся на одесской Молдаванке. Он говорил Константину Паустовскому, встречаясь с ним в Одессе: «Я не выбирал себе национальность… Иногда мне кажется, что я могу понять все. Но одного я никогда не пойму — причину того черного коварства, которое так скучно называют антисемитизмом».