101 Рейкьявик

Они сидят близко друг от друга, как в машине, и между ними не просматривается никакого секса, куда уж там хвостик в фотомодельном животе. Может, у Эллерта просто нет на это денег, хотя, как я помню, он вроде работает где-то в Эмульсионном банке. От нечего делать я решил попробовать поймать взгляд Бриндис, но чтобы установить с ней контакт, похоже, нужна контактная линза. Она смотрит только на то, как у Эллерта растет щетина, что само по себе сложно, потому что он начал двигать челюстями, челюстями вырабатывать мысли. Он говорит так, как будто жует, хотя ему и жевать не надо, потому что изо рта у него и так выходит одна духовная жвачка:

— Ну вот, например, Антонио Бандерас… он ведь у нас испанец, правда, у него даже акцент такой… но он же ничего, пробился, он же теперь звезда, он там у себя в Голливуде нарасхват…

Они с Бриндис — такие телесные Люди. У них тело прежде всего. Фитнесные ноги Бриндис. Скрещены. Я долго смотрю на них, до тех пор, пока не извлекаю из них мысль: в этих тонких ногах нет ничего человеческого, ничто в них не напоминает о многотысячелетнем тернистом пути развития человечества. Они сделаны. Прогресс? Их вывели искусственным путем на птицефабрике здоровья: в тренажерных залах. Здесь все накачаны. Родителей, пожалуй, малость перекачали. Палли в своем кресле на седьмом месяце беременности, пытается удержать на пузе стакан с джином. Тело Сигурлёйг — тайна за семью печатями (у меня нет распутывателя для таких замороченных спортивных костюмов), к тому же она сейчас на кухне, трудится над каким-то харакири, вливает свою душу в соус. Больше всего духа в Хофи, у нее есть кое-какая маленькая душа. Душечка. Душонка. И все же ей пришлось выпустить ее из себя, вынув из носа камешек, когда внутри ее квашонки начала поспевать другая душа. С другой стороны — я. Не то чтоб я какой-нибудь духовидец, но, по-моему, во мне происходят еще кое-какие процессы, кроме процессов челюстедвижения, кровообращения и пищеварения. А где в человеке душа? Где-то среди органов тела. Где-то в теле бродит пузырек воздуха (как если перднешь в воде, и один пузырек останется в плавках), и он не лопнет, пока от костей все не отгниет. Тогда душа испарится, жутко вонючий газ. Поэтому от мертвых тел всегда такая вонь. Вот помню, в Центральной больнице. Лето в морге… Как бы то ни было: у меня есть душа. В моем случае тело нужно только для того, чтоб она не испарилась. А этот народ слишком часто парился в саунах. И я в ботинках. И в кожанке. С дистанционкой, В правом внутреннем кармане у меня весь мир, все, что там происходит. Улицы в Белфасте. Резиновая «гринписная» лодка в Тихом океане. Пятнадцать фанаток — cheerleaders, скачущих на матче по регби в Техасе в лучах семидесяти тысяч зрителей.

Хотя в принципе я могу выбирать из семидесяти каналов, сейчас ловится только мочепроводящий канал. Хочется в туалет. С этими телесными людьми я и сам превращаюсь в тело и слышу собственные слова:

— А еще Шварценеггер.

— Да, еще Шварценеггер… постой-ка, а кто еще?

— Кто? — спрашивает Палли Нильсов.

— Иностранцы, которым удалось сделать карьеру в Голливуде, — продолжает сын.

— Да, постой-ка, как звали того, который играл в «Крестном отце»?

— Марлон Брандо?

— Нет, он как-то на «А»…

— Аль Пачино? Нет, папа, он стопроцентный американец.

— Нет, не Аль Пачино, а этот — Антон, как его… А, вот: Энтони Куинн.

— Он в «Крестном отце» не играл.

— Разве?

— Нет.

— Да, что я говорю, он же играл в «Зорбе», он грек, да, из Греции, по-моему; я помню, что он какой-то иностранец. Когда-то давно он здесь у нас блистал.

— Да? А я не знал, что он из Греции. Хлин, а ты знал?

— Да. Или нет. Он родился в Мексике. То есть его мать мексиканка, а папаша ирландец. Но детство его прошло в Америке. В Лос-Анджелесе.

— Правда? — спрашивает сын.

— А ты уверен? По-моему, он все-таки грек, — говорит отец.

— Нет.

— Слушай, а давай посмотрим…

Палли Нильсов встает и уходит вглубь дома, чтобы навести справки о до сих пор не забытом зачатии восьмидесятилетней давности. Мексика в начале века. Дрожащие на ветру ставни провинциального отеля на высокогорном плато, ночью, а внутри ирландец Куинн в постели выжимает из себя Энтони в чернокудрое туземное лоно. Сперва я представляю себе этот упругий член начала века крупным планом, тусклый свет луны на него, а он ходит взад-вперед в этом мягком мексиканском причинном месте, но вот из кухни появляется Хофи и садится; в руке стакан воды. Изображает на лице святость. Да. Может, это какое-нибудь непорочное зачатие? Эллерт продолжает:

— Да в конце концов не важно, иностранец — не иностранец, все равно же все по-английски говорят, так что какая разница, какой у них там акцент.

— Sure [154] ,- говорю я, как мне кажется, довольно благодушно.

— Что?

— Sure. Он сказал «Sure», — говорит Бриндис, а ее голоса я раньше никогда не слышал.

Чувствую, что Хофи смотрит на меня. Ощущение — как под рентгеновскими лучами.

— Да, ха-ха-ха. Конечно! Это значит «конечно», — говорит Эллерт.

154

Конечно (англ.).

Возвращается Палли и подтверждает мексиканское происхождение Энтони Куинна — у меня в голове снова блиц-кадр члена и волос, — и хозяйка зовет всех в столовую ужинать. Просит Эллерта принести из кухни стул. Для меня. Они зовут его Лерти. Я думаю об этом по дороге в туалет, который находится где-то совсем глубоко в недрах этого дворца шиворот-навыворот. WC: Wonder Closet [155] . В глаза сорок квадратных метров кафеля. Здесь все без сучка без задоринки. А какого сучка — в глазу ближнего своего? Немудрено, что этот народ невозможно сексуально дезориентировать, если у них все так мило. Вот спрячусь за ширму в душе и подожду, пока все заснут. Не вышло. Я справляю нужду (испускаю из себя что-то желтое) и пускаюсь на поиски доказательств. Хозяйка, похоже, запаслась кремом до конца столетия. Он похож на соус барбекю, если подумать о том, что она сама — как жаркое. Вот возьму и напишу помадой на зеркале: «I fucked your daughter, fuck you all!» [156] Нет. Тогда они поймут, что это я. Очевидно, я слишком долго провозился тут у раковины. Не нравится мне крем. Выхожу.

155

Волшебный шкаф (англ.).

156

«Я ебал вашу дочь, заебитесь вы все!» (англ).

Жаркое поспело в срок. И я теперь этот срок мотаю. Бренные останки мертвого барана, которые мы пытаемся запихать в себя. Пока они не сгнили. Сигyрлёйг:

— Клин, ты не хочешь раздеться?

— Что?

— Не хочешь куртку свою снять?

— Ах да, пожалуй…

Я — слабак. Я снимаю верхнюю кожу и вешаю на спинку стула. Я — ободранный одр. Я — Клин. Который вышибают?… Вдруг вспомнил, что у меня свитер порван, на правом плече шов разошелся. Свитер темно-синий, а под ним — белая майка. И вот вся моя душа концентрируется в этой дырке: сквозь нее просвечивает мой внутренний человек. Белоснежный и непутевый. Мама. Лолла. Шлю вам свой привет. По-моему, здесь все в исключительно хорошо пошитой одежде. Super-tramp [157] . Наверно, мне надо было снять что-то другое: голову, например. Все сели за стол, и слава божественному привидению… тьфу ты, провидению, что Бриндис уселась рядом со мной. И не со стороны прорехи. Смотрю, как она вынимает изо рта жвачку и прилепляет на край тарелки, и чувствую себя эдаким Дерриком. Надо эту жвачку как-то заполучить. Добавить в коллекцию. Надо дать этому кошмару шанс, раз уж я в сортире сплоховал. Жалко, что коробочки для нее у меня с собой нет. Вышел на поле неподготовленным. Гуд… Сигурлёйг выносит свою душу в соуснице. Осторожно несет на вытянутых руках, как будто она бесценная и бессмертная. Душа. Я поливаю ею мясо, от нее идет пар, и я передаю ее дальше. Мы пускаем ее по кругу в каком-то древнем ритуале. Вливаем ее в себя.

157

Супербродяга (англ.) — название британской поп-группы.

— Нет, Лерти, дай мне соусницу, я должна следить, чтоб она не остыла, — говорит мамаша и ставит душу на какой-то алтарь-подсвечник особой конструкции.

Мы будем молиться.

— Помоли… помогите мне, пожалуйста, поставить миску…

— Клин, а у вас как дела? Где вы сейчас живете?

— Хлин, мама. Его зовут Хлин.

— А разве я не так сказала? Ну, ладно. Хлин, где вы сейчас живете?

— На Бергторугата.

— И что, вы там так и живете вдвоем?

— Нет, втроем. Лолла тоже. Они с мамой вместе…

— Вместе?… Заведуют предприятием?

— Нет.

— Ну? А что же? Вместе учатся?

— Мама!

(Неожиданно раздался голос Хофи, будущей матери моего ребенка. Ура! Ура! Ура! Ура нам! Праздник на Полях Тинга в честь нас! И Свейнн Бьёрнссон [158] на трибуне при дожде и криках ликования! Больше исландцев! Больше исландцев! А теперь все хором: «Скачем, скачем по пескам…» М-да… Только мы с ней скакали не на песках, а на постели.)

— Ну, можно сказать и так. Вместе учатся. В школе жизни.

158

Свейнн Бьёрнссон (1881–1952) — избран президентом Исландии в 1944 г. после провозглашения страны независимой республикой (до того много лет был главой правительства Исландии). В сцене, которую представляет себе Хлин, содержится аллюзия на торжество, устроенное в честь независимости Исландии от датской короны 17 июня 1944 г. на Полях Тинга: президент произносил свое обращение к народу при проливном дожде, а потом собравшиеся пели гимн Исландии и песню «В пустыне Спренгисанд» («Скачем, скачем по пескам…») на слова исландского поэта XIX в. Грима Томсена.

— Ага… Значит, на каких-нибудь курсах?

— Да. Правда, у них вечерняя форма обучения.

— Ага… А что они изучают?

— О-о… Ну… Нетрадиционную связь.

— Нетрадиционную связь? Это какие-нибудь новые средства связи, что ли? Неужели они и до этого дошли?

— Э-э, да…

— Лерти, а ты про это знаешь? Что сейчас появились какие-то новые средства связи?

— Да, — отвечает Эллерт.

— Надо же, до чего техника дошла, — говорит Сигурлёйг и погружает взгляд в соусницу, а потом говорит, вставая из-за стола: — Пойду принесу еще соуса.