12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа

Сок сахарного тростника, пропущенного через валы, сливается в приемник под железными валами и стекает в резервуар. По трубам он поступает в систему из пяти фильтров, каждый из которых вмещает по нескольку хогсхедов [81] жидкости. Эти фильтры заполнены костным углем – веществом, напоминающим вспененный каменный уголь. Его делают из костей, которые пережигают в закрытых сосудах. Уголь используют для обесцвечивания сока сахарного тростника путем фильтрации перед кипячением. Через эти пять фильтров сок проходит последовательно, а затем устремляется в большой резервуар под первым этажом, откуда с помощью парового насоса выкачивается наверх, в рафинатор, изготовленный из листового железа, где его нагревают паром, доводя до кипения. Из первого рафинатора сок поступает по трубам во второй, затем в третий, а оттуда в закрытые железные сосуды, через которые проходят трубы, наполненные паром. Таким образом, в кипящем состоянии сок проходит последовательно через три сосуда, а затем поступает по другим трубам в охладители на первом этаже. Охладители – это деревянные ящики с дном-ситом, изготовленным из самой тонкой проволоки. Когда сироп поступает в охладители и встречается с воздухом, он превращается в крупицы, а патока сразу же вытекает через сито в стоящую внизу цистерну. Так получается белый сахар, или рафинад, самого лучшего сорта – чистый, прозрачный и белый как снег. Когда он остывает, его вынимают, пакуют в бочки, и теперь он полностью готов к отправке на рынок. После этого патоку из цистерны вновь закачивают на верхний этаж и с помощью другого процесса превращают в бурый сахар.

81

Хогсхед = 238,7 л (англ. hogshead); в большом словаре В. К. Мюллера (М.,1981) эта мера переводится на русский как «хогэхед».

Наверное, существуют и более крупные мануфактуры, устроенные иначе, чем эта, которой я дал такое несовершенное описание; но, вероятно, на всем Байю-Бёф не сыщешь другой столь прославленной, как мануфактура Хокинса. Не зря Ламберт из Нового Орлеана – партнер Хокинса. Это человек весьма богатый, он имеет долевые паи, как мне рассказывали, еще в сорока различных сахарных плантациях Луизианы.

Единственное за весь год отдохновение от непрестанных трудов, выпадающее на долю раба, – это рождественские праздники. Эппс давал нам три выходных дня, другие хозяева позволяют своим рабам четыре, пять или шесть дней, в зависимости от меры их великодушия. Этих особых дней года невольники ждут с нетерпением и удовольствием. Незадолго до Рождества они ждут прихода каждого вечера не только потому, что он сулит им несколько часов отдыха, но потому, что он на один день приближает их к Рождеству. Рождество одинаково радостно приветствуют стар и млад; даже дядюшка Абрам перестает прославлять Эндрю Джексона, а Пэтси забывает свои многочисленные невзгоды посреди общего святочного веселья. Это пора, когда можно пировать, резвиться и дурачиться, – карнавальный праздник детей неволи. Это единственные дни, когда им даруют немного ограниченной свободы, и они воистину всем сердцем открываются ей.

По обычаю, один из плантаторов устраивает «рождественский ужин», приглашая в часть праздника рабов с соседних плантаций присоединиться к его собственным рабам. Например, один год рождественский ужин давал Эппс, на другой – Маршалл, в третий – Хокинс, и так далее. На ужин собирается от трех до пяти сотен невольников, которые приходят пешком, приезжают в тележках, верхом на мулах, в упряжках, запряженных двумя и тремя лошадьми. Вместе порой едут парень и девушка или девушка и два парня, а бывает, что парень, девушка и женщина постарше. Скажем, дядюшка Абрам верхом на муле, а за спиной у него тетушка Феба и Пэтси, неторопливо едущие на рождественский ужин, – не такое уж непривычное зрелище на Байю-Бёф.

Тогда, «и притом не когда-нибудь, а в самый сочельник» [82] , они облачаются в свои самые лучшие наряды. Хлопчатобумажную одежду отстирывают дочиста, башмаки начищают огарком сальной свечи, а если рабу так повезло, что в его хозяйстве имеется шляпа без полей или донышка, она горделиво водружается на голову. Однако их приветствуют с не меньшей сердечностью, если они приходят на пиршество босые и с непокрытой головой. Как правило, женщины носят на головах белые платки, но если так случилось, что на их пути попалась огненно-красная лента или выброшенный за ненадобностью чепчик хозяйкиной прабабушки, их непременно наденут в таких случаях. Красный – насыщенный кроваво-красный – это решительно любимый цвет у знакомых мне невольниц. Если даже красная лента не украшает шею, вы непременно обнаружите, что вся копна их густо вьющихся волос перевязана красными нитями и шнурками того или иного сорта.

82

Цитата из «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса.

На открытом воздухе устанавливают стол, нагруженный всевозможными видами мяса и горами овощей. Бекон и кукурузные лепешки в таких случаях отправляются в отставку. Порой готовка происходит в кухне плантации, порой – под сенью широких ветвей деревьев. В последнем случае в земле роют траншею, в нее складывают дрова и жгут их, пока вся она не наполнится горячими угольями, на которых жарятся цыплята, утки, индейки, поросята, а нередко и целая туша дикого быка. Кроме того, невольников снабжают мукой (из которой они пекут печенье), а еще персиковым и другим вареньем, а также всевозможными пирогами, за исключением пирожков со сладкой начинкой, поскольку такой род выпечки до сих пор им незнаком. Только раб, который прожил весь год на скудном пайке из кукурузных лепешек и бекона, в состоянии оценить такой ужин. Белые большими группами собираются поглазеть на эти гастрономические удовольствия.

Рабы усаживаются за грубо сколоченный стол: мужчины с одной стороны, женщины – с другой. Двое, между которыми успели возникнуть нежные чувства, неизменно ухитряются сесть друг напротив друга; ибо вездесущий Купидон не гнушается посылать свои стрелы и в простодушные сердца рабов. Чистое и восторженное счастье освещает все темные лица. Они сверкают улыбками: их белые зубы, контрастируя с темной кожей, превращаются в две длинные белые полосы вдоль всего стола. Вокруг этой скатерти-самобранки множество глаз закатываются к небу в экстазе. Следуют хихиканье, смех, сопровождаемые звяканьем столовых приборов и посуды. Локоть Каффи врезается в бок соседа, движимый невольным выражением восторга; Нелли грозит пальчиком Самбо и хохочет, сама не зная почему; и так текут рекою радость и веселье. Когда разносолы исчезают со столов и голодные желудки детей тяжкого труда насыщаются, следующим номером развлечений идут рождественские танцы. Моим делом в эти праздничные дни всегда была игра на скрипке.

Любовь африканцев к музыке вошла в пословицу; среди моих знакомых невольников находилось немало таких, у которых был поразительный слух и они довольно прытко бренчали на банджо. И пусть я покажусь эгоцентристом, но должен заявить, что считался на Байю-Бёф вторым Оле Буллом [83] . Не раз и не два мой хозяин получал письма, зачастую приходившие с плантаций за десять миль и более, с просьбой прислать меня поиграть на балу или празднике белых. Он получал за это свою компенсацию, да и я тоже, как правило, возвращался домой с множеством монет, звеневших в карманах – дополнительными пожертвованиями тех, чей слух я услаждал. Таким манером я завел себе вверх и вниз по течению больше знакомств, чем мог рассчитывать. Молодые люди и девицы Холмсвиля всегда знали, что где-то предстоит большое веселье, если Платт Эппс прошел по городку со своей скрипкой в руке. «Куда ты теперь идешь, Платт?», да «Что сегодня намечается, Платт?» – такие расспросы сыпались на меня с каждого порога и из каждого окна. И не раз, если не было особой спешки, я, поддаваясь настойчивым уговорам, доставал смычок и, сидя верхом на муле, начинал свой музыкальный рассказ для толпы восторженных детишек, собиравшихся вокруг меня на улице.

83

Оле Борнеман Булл (1810–1880) – норвежский скрипач и композитор, который пользовался необычайной популярностью в США.

Увы, когда бы не моя возлюбленная скрипка, едва могу вообразить, как смог бы я вынести долгие годы неволи. Она вводила меня в большие дома, облегчала мне множество дней полевых трудов, обеспечивала меня удобствами в моей хижине, трубками и табаком, лишней парой башмаков; и часто уводила меня прочь от сурового хозяина, позволяя быть свидетелем сцен радости и веселья. Она была моей спутницей, моей наперсницей, триумфально громкой, когда я был радостен, и изливавшей нежные, мелодичные утешения, когда я был печален. Часто в полночь, когда сон бежал, испуганный, из хижины и душа моя была встревожена и обеспокоена размышлениями о моей судьбе, она пела мне песню мира. В святые дни субботние, когда нам был позволен час или два праздности, она сопровождала меня в какое-нибудь тихое место на берег байю и, возвышая свой голос, вела со мною мягкую и приятную беседу. Она прославила мое имя в этих краях, помогла мне найти друзей, которые в противном случае не обратили бы на меня внимания, подарила мне почетное место на ежегодных празднествах и обеспечила самые громкие и самые сердечные всеообщие приветствия на рождественских танцах.

О, эти рождественские танцы. О вы, ищущие удовольствий сыны и дочери праздности, двигающиеся выверенным шагом, безжизненным и апатичным, через медлительный котильон; коли желаете вы узреть истинную живость, если не «поэзию движения», коли желаете увидеть неподдельное счастье, свободное и безграничное, – отправляйтесь в Луизиану и поглядите, как пляшут рабы при звездном свете в рождественскую ночь.

В то самое Рождество, которое ныне у меня на уме и описание коего послужит описанием всех подобных дней, мисс Ливли и мистер Сэм (первая принадлежит Стюарту, последний – Робертсу) открыли бал. Всем было хорошо известно, что Сэм питает страстную привязанность к Ливли, так же как и один из боев Маршалла, и другой – из боев Кэри. Ибо Ливли воистину была девушкой веселой [84] , и кроме того – кокеткой, то и дело разбивавшей сердца. И Сэм Робертс чувствовал себя триумфатором, когда, встав от пиршественного стола, она подала ему руку для первой «фигуры» в присутствии обоих его соперников. Те двое приняли сокрушенный вид и, сердито качая головами, сообщали всем и каждому, как им хотелось бы подступить к мистеру Сэму и как следует его вздуть. Но вовсе не ярость вздымала безмятежную грудь Сэмуэля, когда ноги его взлетали, подобно барабанным палочкам, когда шел он, вдоль линии и в середину, рядом со своей обворожительной партнершей. Вся компания громогласно приветствовала и подбадривала их и, возбужденные аплодисментами, они продолжали «рвать подметки» и после того, как все прочие утомились и остановились на минутку, чтобы перевести дух. Но сверхчеловеческие усилия под конец одолели и Сэма, и Ливли осталась плясать одна, вертясь, точно волчок. Тогда один из соперников Сэма, Пит Маршалл, ринулся вперед и изо всей мочи принялся скакать и шаркать, выгибаясь во всех мыслимых и немыслимых коленцах, словно полный решимости показать мисс Ливли и всему миру, что Сэма Робертса можно не брать в расчет.

84

Игра слов: lively (англ.) – живой, веселый, яркий.

Однако, на поверку, страсть Пита превосходила его осмотрительность. Такие неистовые упражнения полностью вышибли из него дух, и он свалился наземь, точно пустой мешок. Тогда пришло время испытать себя Гарри Кэри; но Ливли вскоре переплясала и его, посреди приветствий и криков «ура», полностью поддержав свою заслуженную репутацию «самой бойкой девчонки» на байю.

Когда заканчивается один «тур», его тут же сменяет другой, и танцор или плясунья, которые дольше всех остаются на ногах, получают самые бурные овации, и так танцы продолжаются до самого наступления дня. Они не замирают вместе со звуками скрипки: в этом случае заводят музыку, характерную только для негров-невольников. Это называется «прихлопыванием», которое сопровождается одной из тех бессодержательных песенок, которые сочиняются скорее для подгонки под определенную мелодию или ритм, чем ради выражения какой-то отчетливой мысли. Прихлопывание исполняется так: сперва бьют ладонями по коленям, затем хлопают ладонями друг о друга, затем по правому плечу одной рукой, по левому другой – и все это происходит в такт движению ног и распеванию, к примеру, такой песенки:

Харперов ручей и бурная речка —Здесь, моя милая, будем жить мы вечно;Будем жить до самой смерти вместе,Все, чего хочу я, верьте иль не верьте, —Хорошенькая женушка да славное поместье. Припев: Ой, да вверх по дубу, вниз по ручейку – ой,Два погонщика и один веселый бой.

Или, если эти слова не подходят к звучащей мелодии, может быть, подойдет «Хог-Ай» – довольно туманный и поразительный образчик стихосложения, который, однако, невозможно оценить, если не услышишь его на Юге. Слова там такие: