1612. «Вставайте, люди Русские!»

— Будем надеяться, что в ближайшее время караул там не пройдет. А где пан короткоусый?

— Ему теперь тепло! — сообщил немец и выразительно указал глазами на ближайший сугроб.

— Прошу прощения! — вмешался Якоб. — Но если я пока что с вами, значит, вы все же решили меня нанять, да? Когда господин русский расколол этим двоим головы рукояткой пистолета, я, право, был уверен, что сейчас стану третьим!

— Уверен ты не был, — усмехнулся Шейн. — Не то б пытался сопротивляться, либо побежал бы. А ты стоял, точно столб.

— Да я и ахнуть не успел! И потом, какой смысл бежать или сопротивляться, когда ваш пистолет еще не был разряжен?

— Это он нарочно корчит из себя труса, чтоб мы его не опасались! — заметил шепотом Хельмут. — На самом деле он вовсе не трус. А вот здравого смысла у него и в самом деле хватает. Ну, и как там за воротами? Ого, а мы вовремя управились!

В ответ на его слова ворота действительно заскрипели и отворились. Из них показались человек пять польских пехотинцев и еще один десятник, скорее всего — командир внутреннего караула.

— Что у вас тут за шум? — спросил он Хельмута, ибо тот оказался к нему ближе всех.

— Пьяные спутали дорогу и шатались вблизи монастыря, вместо того, чтобы идти греться к себе, в Китай-город! — ответил Шнелль. — А мы в них едва стрелять не начали!

— Невелика была бы потеря! — сморщился десятник. — Таких вояк я бы и сам отстреливал. Давно вы заступили на караул?

— Да только что. И для начала побегали… Ничего, теплее будет стоять.

— Германцы? — на сей раз в голосе поляка не было ни пренебрежения, ни недовольства «нечистотой крови» караульных. Просто любопытство.

— Двое германцев и один швед, пан десятник.

— Хм! — поляк передернул плечами под бурнусом. — Ну да, знаю я наших. Панам мерзнуть неохота… А потом ворчат, что у нас половина войска польска уже не польское! Желаю не околеть на карауле.

Ворота захлопнулись. Скрипнул засов.

— Ясно! — шепнул Михаил. — Запираются даже от своего караула. Боятся.

— Что теперь? — спросил Якоб, явно все более и более норовивший показать свою готовность помочь возможным «нанимателям».

— Теперь — через стену и к темнице, — вместо Шейна ответил Хельмут. — Метель нам помогает — ворот даже и при свете фонарей за двадцать шагов не рассмотришь. А чтобы издали никто не заподозрил неладного, попробуем сделать вид, что усердно стоим на карауле.

С этими словами он взял три пики (благо Михаил догадался принести с собой оружие убитых им поляков), воткнул их в снег по обе стороны ворот (третью — чуть в стороне) и старательно нацепил на них бурнусы, для верности закрепив вокруг древков завязками от капюшонов. С некоторого расстояния действительно могло показаться, что это стоят караульные, плотно закутавшись в плащи и надвинув капюшоны на лица, чтобы защититься от метели. Само собой, уловка могла сработать только если посмотрит случайно проходящий мимо человек, а не окликнет разъезд караульных (два таких встретились им по дороге). Но тут оставалось только молиться и уповать на удачу, которая пока что оказывала лазутчикам свое благоволение.

Глава 4. Сомнения пана Гонсевского

Полковник Гонсевский был родом настоящий ясновельможный пан. Он всегда об этом помнил и всегда этим гордился. А с другой стороны, родовитые родители почти не оставили ему наследства, и служба в армии стала для него не почетной необходимостью, как для прочих молодых польских дворян, а, увы, необходимостью горькой — иначе ему было никак не завоевать себе должного положения.

Он был не робкого десятка, служил исправно и все свои чины заработал в боях, особенно отличившись в войне со Швецией, после которой и стал полковником, почти другом и доверенным лицом самого гетмана Жолкевского.

Из-за этой-то сомнительной дружбы с гетманом все и приключилось! Когда Гонсевскому перевалило за сорок пять, он решил, что заработал уже достаточно денег, а полковничий чин делает его уважаемым в обществе человеком, и можно дальше жить мирно и в свое удовольствие. Он женился, купил дом в Литве и подал было в отставку. Однако Жолкевский отговорил его от этого, как он выразился «неосмотрительного шага». Хитрющий гетман расписал самыми яркими красками возможности, которые откроются участникам королевского похода в Россию после ее завоевания, посулил сказочную добычу, а уж слава, по его словам, должна была покрыть на много поколений весь род, всех потомков пана Гонсевского, так что ради этого стоило еще потрудиться. К тому же по словам пана гетмана выходило, что поход не будет долгим, что Россия вконец ослаблена внутренней смутой и войнами, и ее можно взять почти без жертв и усилий…

Чтоб тебе сто раз икалось теперь, пан гетман! И это называется «недолгий поход»?! Два с лишним года мерзнуть на здешних сумасшедших холодах, вязнуть в болотах, брать крепости, которые сопротивляются до последнего ратника, давать лживые обещания ради сиюминутной выгоды и потом ждать, что за обман придется недешево заплатить! Вот он, твой «короткий и приятный» поход, ясновельможный пан гетман!

И в довершение всего, дойдя со всеми этими злоключениями до проклятой Москвы, взяв ее (опять же с помощью лживой клятвы разбить войско самозванца), полковнику Гонсевскому пришлось еще и стать командиром здешнего гарнизона, хотя король-то посылал для этого именно пана гетмана! Уж как тот сумел отвертеться от этой королевской «милости», ведомо одному лишь Богу, а все напасти столь почетной должности посыпались на голову гетманского «лучшего друга»…

Никогда еще полковник не чувствовал себя в более глупом и более опасном положении.

Злосчастный военный поход как нельзя лучше дал ему понять, что значит воевать с русскими, как бы слабы и разобщены они в этот момент ни казались. Но это было лишь началом его прозрения. Прошлогоднее русское ополчение, которое едва не переросло в грандиозное восстание, едва не смяло и не изгнало из Москвы польские войска, было разбито. Но оно отлично показало пану полковнику, что значит ЗАВОЕВАТЬ русских.

Сейчас они виделись ему во сто крат более опасными, коварными, непредсказуемыми, чем прежде. Неведомая, неуловимая, грозная и неотвратимая сила зрела где-то рядом, но ее появление невозможно было предугадать, предусмотреть, предотвратить.

И в душе отважного полковника постепенно стал расти и укореняться страх. Он боялся. Боялся Москвы, наполовину сожженной, покоренной, разбитой и страшной в своем угрюмом молчании. Боялся русских, которых не понимал и ненавидел еще сильнее, чем прежде, но уже не имел сил презирать. Боялся голода, который мог вот-вот наступить и грозил бунтом гарнизона, в котором, ко всему прочему, было много наемников — а эти парни не станут терпеть и молча ждать, когда будет лучше…

А более всего пан Гонсевский боялся немощного восьмидесятилетнего старца, ныне надежно запертого в темнице Чудова монастыря, отрезанного от всего мира, но все такого же могущественного, словно бы повелевающего той неведомой силой, что возрастала и возрастала в земле Московии и уже готова была подняться и восстать.

Будь на то его воля, пан Гонсевский давно уничтожил бы Гермогена. Но он знал, что для русских бояр, которым пока что принадлежала часть видимой власти, Патриарх означает столько же, сколько и царь, а ныне — даже больше. Ведь царя-то они свергли (при этом каждый надеялся, что сам станет царем!), а вот сместить Патриарха им было пока не под силу. А подними он, пан полковник, руку на этого непокорного безумца, и для большей части русских (в том числе и тех же бояр) он станет уже не просто врагом, но святотатцем, которому они отомстят любой ценой.