1795
Шрифт:
Кардель перешел мост – быстро, но и без особой спешки. Он давно понял: фатализм – лучший способ перетерпеть жизнь. Если все время думать о грозящих тебе опасностях, лучше сразу ложиться в гроб. Миновал Красные Амбары, где уже снуют рабочие. Темнота отступает, весна на пороге, надо готовиться к коммерции. Работают быстро – не столько из усердия, сколько чтобы не замерзнуть. Там, где мыс сужается и заостряется, – мост через озеро Клара. Куда более жидкий по сравнению с Северным, но и не подвергающийся таким яростным атакам ледохода.
Ухватился здоровой рукой за канат, заменяющий перила. И вгляделся: девчушка права. Рыбаки с верховьев Меларена уже здесь.
Идти по берегу не так легко. Отмерзающая земля расставила коварные ловушки: то тут, то там нога проваливается в холодную жижу, вот-вот зачерпнешь сапогом или споткнешься о вывихнутый морозом из своего гнезда булыжник. Кардель, сопровождая каждый шаг замысловатыми ругательствами, подошел к ближайшему костру. В землю криво воткнуты колья. На них сушатся сети, вокруг суетятся дети и женщины, латают бечевкой прошлогодние дыры. Мужчины хлопочут у лодок – чем именно они заняты, выше его понимания. Он вообще всегда удивлялся, как можно решиться выйти в море на такой маленькой и ненадежной посудине. Эти рыбаки, должно быть, такие же фаталисты, как и он сам.
Постоял в нерешительности, не зная, к кому бы обратиться, пока не поймал на себе пристальный взгляд одного из рыбаков, и двинулся к нему. Бородач со спутанными волосами устроился на шаткой табуретке у целого ряда коптилен. Не так легко определить: то ли в седой бороде все еще попадаются черные волосы, то ли это сажа от дыма. Видно, из-за почтенного возраста его посадили на легкую работу: следить, чтобы не было пожара. Он уставился на Карделя с явным подозрением. Скорее всего, приметил казенные сапоги, а может, и белый пояс под вывернутым наизнанку пальто. И, конечно, устрашающая обожженная физиономия. Большое дело – Кардель уже привык к брезгливым взглядам.
– И как улов? – Он небрежно откашлялся.
Старик неопределенно пожал плечами.
– А табак есть?
Он даже вздрогнул от неожиданности: тонкий, почти женский голос. Но при этом надтреснутый и слабый, словно без участия легких; слова формируются тем малым количеством воздуха, что поместился в беззубом рту. Собственно, вопрос риторический: кисет у пояса и дурак бы заметил. Развязал кисет и протянул старику. Тот отрезал приличный кусок маленьким ножичком, словно соткавшимся из дымного воздуха. Только что его не было, и вот – на тебе. Сунул в рот и начал медленно жевать, время от времени сплевывая коричневую жижу.
Кардель заметил рядом плоский камень и присел, стараясь перенести опору на ноги, чтобы не промочить пальто. Торопить не надо: аванс внесен, осталось дождаться ответа. Старик довольно долго не произносил ни слова: жевал с полузакрытыми глазами и сплевывал, жевал и сплевывал.
– И что?
– Ищу с прошлой осени. На Кунгсхольмене каждую собаку спрашивал, кто-то вроде видел. Там видел, сям видел – и всё. Здесь, у Клары, след обрывается. Да… тут, конечно, приболел я маленько и не успел – уже лед встал. С тех пор и жду, пока вы вернетесь.
Рыбак коротко кивнул, словно странное вступление ничуть его не удивило. Но промолчал. Кардель подождал немного и продолжил:
– Девушка. Светлые волосы и одежда не то чтобы грязная… в общем, закопченная. Ну да… после пожара-то. В Хорнсбергете, осенью… сам знаешь. Анна Стина зовут.
Рыбак сплюнул в последний раз и прочистил горло.
– Я уже старый. Отец утонул, мать померла в лихорадке. Родись мы в один год, я бы их давно пережил. А теперь, сам видишь, ни на что больше не гожусь. Разве что за угольками приглядывать.
Но на что, на что, а на поразмышлять времени выше головы.Кардель только теперь заметил, что в левом глазу на месте зрачка – мутное белое пятно, похожее на мраморный шарик.
– Глаз совсем плохой. Бельмо растет и растет. Я его и сам вижу. То там, то тут… между деревьев, на воде и даже на парусе. Знаешь, что думаю? Думаю, смерть на меня уже тень набрасывает, с каждым днем все ближе. Вот о ней и думаю. За каждым она придет, за каждым. Хорошо бы знать, когда.
Он мотнул подбородком в сторону мальчишки, латающего сеть.
– И за ним придет. И за большим, и за малым. Неверный шаг у релинга – и до свиданья. Нет, ничего плохого не скажу – кое-кому и в радость, но, как говорится, держи стол накрытым и следи, чтобы очаг не погас. Конечно, надо бы бояться, ан нет. Боюсь, конечно, но не так уж чтобы. Вот сказал я – хорошо бы знать, а теперь думаю – ни к чему. Ничего хорошего. В море на службу не пойдешь, слово Божье уж и не помню, когда в последний раз слышал. Но, знаешь, никому не стоит тащить свои грехи в могилу. Вот и думаю: надо все свои дела привести в порядок, пока время есть. Расплатиться с долгами.
Порыв холодного ветра заставил старика поплотнее закутаться в одеяло.
– С чего бы это здоровенному мужику искать девушку? Много, конечно, причин, но похвальными их не назовешь.
Кровь ударила Карделю в лицо, перехватило дыхание.
– Я не желаю ей зла.
Он набрал горсть почерневшего снега и растер горящий лоб и шею. Немного успокоился.
– Не ты один хочешь расплатиться с долгами.
Старик помолчал, долго размышлял, стараясь оценить слова Карделя, потом коротко кивнул:
– Помню я ее. Хотел бы помочь, но… заноза до сих пор сидит. Знаешь, сколько ртов на плечах? Сами еле перебиваемся. Каждый должен делать свое, иначе не выживешь. Скоро и от меня проку не будет. Что ж… скорее утоплюсь, чем буду сидеть у других на шее. Но я рад, что ты пришел. Может, хоть теперь чем-то ей помогу.
Он пожевал губами и сплюнул. Слюна все еще желтая от табачного сока. Кардель опять протянул ему кисет. Старик благодарно кивнул и отрезал еще кусок.
– На следующий день после пожара. Колокола всю ночь трезвонили. Зарево-то мы видели, и что ж теперь… у вас, сухопутных, свои беды. Ваши беды – не наши беды, а наши – не ваши. Пришло утро, дым помаленьку рассеялся, а она так и сидит на берегу. Точно как ты сказал: светленькая, одежка черная от копоти.
Он кивнул в сторону полощущей ветви в воде плакучей ивы. Совсем недалеко, сто локтей. Не больше.
– Вон там и сидела. Может, и двигалась, но вроде и нет. И на следующее утро: глядим, а она так и сидит. Послали детей спросить, как и что – ни слова. Как каменная. А что мы? Оставили ее в покое, что ж еще… Лучше не знать, что с ней не так, почему она людей не замечает. А я сидел, точно вот как сейчас сижу, и вот что я тебе скажу: за три дня она и пальцем не шевельнула. Лицо все в саже, только белые полоски от слез, отсюда видно было.
– А дальше?
– А дальше пришел какой-то мальчуган. Лет десять, ну, двенадцать, это от силы. Что-то там он ей говорил, потом уселся рядом. Может, знакомая, откуда мне знать. Потом взял за руку и поднял. День был ясный, как сейчас помню. Повел ее под ручку, будто кавалер какой. А куда пошли – тут и соображать нечего. – Он кивнул в сторону Города между мостами.
Отсюда, в осаде ледяных таранов и катапульт, город выглядел довольно жалко. Шпили церквей вздымались в небо, как руки в мольбе о помощи.