1876

2

Сегодняшний день оказался тревожным и прекрасным одновременно.

В полдень в гостиной дома Сэнфорда римско-католический епископ, как говорится, с картой Ирландии на физиономии, крестил Блэза Делакруа Сэнфорда.

Мы с Эммой присутствовали в качестве крестных отца и матери младенца, который очень мило попискивал. Сэнфорд был в приподнятом настроении; мне он показался чуточку отвратительнее, чем обычно, из-за его благоприобретенной религиозности. Он то и дело и в самые неподходящие моменты вскрикивал «Слава всевышнему». Хорошо еще, он не предложил нам рухнуть на колени и вместе с ним вознести молитву, но я думаю, что это только вопрос времени.

После церемонии около пятидесяти гостей были приглашены к обеду; среди них оказался Уорд Макаллистер.

— Онане смогла прийти, — дохнул он в мое ухо. — Но онаприслала восхитительную чашку. Это такая трагедия, потеря прекрасной миссис Сэнфорд. Он тяжко переживает, не правда ли?

— Очень тяжело. Как и все мы.

— Это так любезно с вашей стороны, что вы с княгиней остались с ним. У него нет семьи. У нее, конечно, есть семья. Но они на Юге, вы это знаете?

По моему мягкому настоянию на крестины пригласили Гилдеров (жена, сестра и сам литератор). Боюсь, что я переусердствовал в общении с литературными кругами. Сегодня я в клубе «Лотос», завтра — в «Сенчури». Я без устали заигрываю с издателями.

Я получил, как говорит Гилдер, царское предложение от Скрибнера.

— Он заплатит вам 5000 долларов за права на вашу книгу о выборах. — Гилдер был рад за меня не меньше, чем я за себя самого. — Разумеется, вы разрешите мне напечатать в «Скрибнере мансли» столько, сколько поместится.

— Мы так возбуждены, — сказала Дженетт Гилдер, хотя я так и не понял, чем именно: то ли свалившимся на меня счастьем, то ли пребыванием в одной комнате с Огюстом Бельмонтом.

Я ежедневно тружусь над книгой. Биглоу снабжает меня всевозможной информацией, а Тилден обещает самым тщательным образом просмотреть готовую рукопись.

Я был уже на пути к тому, чтобы вернуться к жизни, но сегодня днем моя жизнь неожиданно круто изменилась.

После ухода гостей мы сидели с Сэнфордом и Эммой в библиотеке стиля, который я определил бы как псевдоренессанс, с видом на Пятую авеню, очень светлую и кажущуюся новехонькой в лучах апрельского солнца. Мы с Сэнфордом пили шампанское, а Эмма все подливала себе кофе из массивного кофейника георгианского серебра.

— Мне понравился прием, — сказал Сэнфорд, закуривая длинную сигару. — Слава всевышнему! — Это последнее восклицание было адресовано потолку, который, вероятно, отделяет Сэнфорда от столь обожаемого им неба.

— Надеюсь, что мои литературные confr`eres не слишком нарушили стиль.

— Они внесли разнообразие. Как было мило со стороны Лины послать нам эту чашку. — В последнее время Сэнфорд почему-то называет Таинственную Розу ее семейным уменьшительным именем; вероятна, чем реже он ее видит, тем больше у него оснований считать ее своей закадычной подругой.

Эмма поставила кофейную чашечку на стол и сказала:

— Папа, Уильям и я обвенчались сегодня утром.

— Слава всевышнему на небесах! — Это было адресовано на сей раз не потолку, а мне.

— О боже, — сказал я, заразившись бесчисленными призывами к всевышнему.

— Нас обвенчал епископ еще до прихода гостей. — Эмма нервничала… от чрезмерного количества кофе, подумал я глупо.

— Почему же вы мне не сказали? — услышал я собственный голос, как будто доносящийся откуда-то издалека; признаюсь, он показался мне старческим ворчаньем.

— Потому что… — Эмма запнулась.

— Потому что, — сказал Сэнфорд, — мы боялись, что вы будете против. Так… скоро… после…

— Да. Это слишкомскоро после… — жестко сказал я. С одной стороны (к чему отрицать?), я рад, что Эмма спасла себя, а заодно и меня от бремени, которое грозило меня раздавить, и все же, с другой стороны, я не могу перестать думать о Дениз, которая умерла только три месяца тому назад. — Почему вы не могли подождать еще несколько месяцев?

— Из-за ребенка. Ему нужна мать, — сказал Сэнфорд. — А мне… — его маленький изящный рот неожиданно скривился в непроизвольной улыбке; мне она показалась по-девичьи кокетливой, — а мненужна Эмма.

— Орхидеи, — сказал я бездумно. Но они меня не слышали. Они смотрели друг на друга.

— Мы сочли это правильным, папа. — Эмма перешла на французкую скороговорку, и Сэнфорд, наверное, нас не понимал. — Уильям хочет уехать. В Париж. Как можно скорее. С ребенком. Со мной. Разумеется, я не могла ехать с ним, не обвенчавшись. Поэтому на прошлой неделе мы спросили епископа… он был так любезен. И все устроил.

— Я не педант, но мне это кажется чересчур скоропалительным. И… оскорбительным для Дениз.

— Ты хочешь, чтобы я разрыдалась? — Глаза Эммы и впрямь наполнились слезами.

— Извини.

— Ядумаю, что Дениз бы нас простила. Она любила нас обоих. Уильяма именя. И тебя тоже, папа. Если бы ты был там, с нами, ты бы лучше понял мой шаг.

— Неважно. — Я заговорил по-английски. — Что ж, примите мои поздравления, Сэнфорд.

Мой зять вскочил на ноги.

— Слава… — кажется, закричал он, — всевышнему! — и бросился пожимать мою руку.

Я поцеловал Эмму. Она разрыдалась. Итак, в этот прелестный апрельский день мы наконец похоронили знаменитую княгиню д’Агрижентскую и присутствовали при accouchement миссис Сэнфорд-второй, которая на следующей неделе отбывает во Францию со своим супругом на борту его яхты.

Я остаюсь в доме — писать книгу и купаться в неслыханной роскоши. Впервые за много лет я свободен. Я чувствую себя как узник, приговоренный к пожизненному заключению, с которого неожиданно и необъяснимо спали тяжкие оковы.

3

Мы расстались сегодня утром. Мой зять крепко пожал мою руку и очень удивился, что мы с Эммой не обнялись. Эмма пристально на меня посмотрела, начала было что-то говорить, но замолчала. Села в поджидавший их экипаж. Для сэнфордских чемоданов потребовалось два фургона.

— Вы ведь скоро к нам приедете. Все договорено? — Счастье еще, что он не называет меня «папа».

— Да, я скоро приеду. Как только кончу книгу.

— Слава всевышнему.