19-я жена

Противостояние между Амелией и Мэри длилось вплоть до моего появления. Говорят, ничто не залечивает рану лучше, чем время. В полигамном браке ничто не притупляет боль от появления новой жены лучше, чем появление еще одной, после. В полигамных семействах существует жестокая логика. Жена обычно игнорирует женщин, появившихся до нее, но испытывает ненависть к первой же появившейся следом за нею. Когда же эту новую женщину сменяет другая, предыдущая получает совсем не христианское удовольствие, видя ее страдания, так похожие на те, что испытывала когда-то она сама. Но это не всегда так. Многие женщины слишком благородны душой, чтобы питать подобные чувства. Однако они — исключение. Тогда как ярость Амелии — правило.

Итак, мой Читатель, таково было семейство, в которое я вступила в тот день.

Когда я попыталась войти в сад Бригама, я обнаружила, что Амелия нарочно заперла калитку. Садовник Бригама, Леггетт, увидел, как я пыталась ее отпереть.

— Постойте там, — сказал он, заковыляв по направлению ко мне. — Вот и вы, мэм. Сестра Амелия-то совсем разбушевалась, правда?

Как ни соблазнительно было мне ответить, я не могла себе позволить сплетничать о другой жене.

— Здесь у нас всегда прекрасная погода, пока она не разбушуется, — продолжал садовник. — Мне бы надо милицейских добровольцев нанять, чтобы цветы мои оберегать. Вы только взгляните на нее!

И действительно, Амелия вступила в яростное единоборство с космосом, размахивая зонтиком и круша цветы на клумбах. Но я не поддержала линию Леггетта и заговорила о том, как прекрасна его лавандовая роза.

— Мне повезло, что она у меня осталась целой. Амелия на днях взяла ножницы и срезала мою дамасскую розу.

— Мистер Леггетт, — сказала я, — прошу вас помнить: ее дела меня не касаются.

— Конечно, — согласился он. — Пока она не сделает их вашими.

— Мне очень жаль, что она так дурно с вами обращается.

— Это пустяки. Вы бы видели, как она Бригама обрезает. Только я вот чего вам скажу: я от этого еще больше его люблю. Он стоит по воскресеньям перед нами, мудрость всякую нам дает и много чего еще, и это хорошо и прекрасно, да только я никогда не доверюсь человеку, пока в слабости его не увижу. Вот так и узнаю, что он честный. У каждого своя слабинка есть!

Позже, за обедом, я специально села напротив Амелии, чтобы установить какое-то взаимопонимание. Она меня игнорировала, ни с кем не разговаривала и не прикасалась к еде. Каждый раз, когда какая-нибудь из других женщин заговаривала с Бригамом, Амелия, сердясь, надувала губы и начинала, по своей неприятной привычке, щипать себя за щеки. Я спросила, что ее беспокоит, но она предпочла промолчать. В конце обеда, когда принесли блюдо с тортом, она сунула его мне под нос.

— Ты, кажется, обожаешь сладости, — сказала она, а знаменитые бриллианты сверкали у нее на шее.

Должна признать, что драгоценные камни улучшали цвет ее лица еще более, заставляя других жен Бригама, в том числе и меня, выглядеть заурядными и некрасивыми. Я взяла с блюда два куска лимонного торта, завернула их в салфетку для моих сыновей и поблагодарила Амелию за доброту. Ее губы изогнулись в злобной улыбке. Это будет мой единственный разговор с Амелией за все пять лет, что мы с нею делили мужа. Однажды я слышала, как Бригам сказал, что самые красивые женщины также самые злые, что, должно быть, объясняет его необыкновенную преданность Амелии.

В качестве жены Бригама я так и не стала постоянной посетительницей Львиного Дома, а спустя несколько месяцев вообще перестала там появляться. Помню, как-то днем Бригам навестил меня у меня дома. И почему-то решил спросить:

— Ты давно перестала с нами ужинать?

— Много месяцев тому назад.

— Неужели так давно? Я скучаю, не видя там свою жену.

— Я тебе не жена, — ответила я.

Он поднялся с кровати и стал одеваться, застегивая пуговицы, продевая запонки в манжеты. Он ничего больше не говорил, неразборчиво бурча что-то, когда наклонялся, чтобы натянуть башмаки. Бригам вышел из моей комнаты, не произнеся ни слова, будто раненый зверь, уходящий в свою берлогу. Однако то место, где он стоял, не опустело. Казалось, он оставил вместо себя свой дух, темный призрак, большой, тех же размеров и той же формы, что он сам. Призрак следил за мной, пока я одевалась. Он проник в мои мысли, когда я забеспокоилась, не совершила ли чего-то, что могло повредить моему Спасению и Спасению моих мальчиков. Я не верю в фантасмагории, но это присутствие было столь грозным, столь реальным, что я просто не могу не описать его таким, каким оно представлялось мне тогда.

Я услышала, как на лестнице Бригам поздоровался с мамой. Я услышала, как открылась дверь, как тяжелые башмаки Пророка застучали по ступеням крыльца. Подойдя к окну, я смотрела, как он идет по дорожке. Во дворе мои мальчики швыряли камешками в ящерицу.

— Лоренцо! Джеймс! — окликнул их Пророк. — Как бы вам понравилось, если бы какое-то большое, огромное существо стало швырять в вас камни?

Бригам тяжело опустился на одно колено, разжал мальчикам ладони. Он отобрал у них их вооружение и осторожно положил камешки на землю. Потом стал что-то шептать мальчикам, а они внимательно слушали. Скоро они заулыбались, рассмеялись и обвили руками его шею. В этот самый момент привидение в моей комнате заговорило: «Все ради них. — Это был голос Бригама. — Все, что ты теперь делаешь, — это ради твоих сыновей».

ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЖЕНА Глава восемнадцатая Вера в Браке

В первую годовщину нашей свадьбы Бригам переселил меня вместе с мамой и сыновьями на лесную ферму Форест-Фарм — в его сельскохозяйственные угодья, расположенные к югу от города.

«Я знаю: тебе не очень-то нравится твой маленький коттедж, — сказал он. — Многие говорят, что Форест-Фарм — это одно из самых красивых мест во всей Юте. Думаю, ты убедишься, что мальчикам будет хорошо там, на земле. Что касается тебя… Я потратил на этот дом двадцать пять тысяч долларов. Там два этажа, не считая подвала. Если это тебя не устроит, тогда, Господи прости, я не знаю, чем еще тебе угодить». Он говорил правду: дом был построен в готическом стиле, с остроконечной крышей, в форме двойного креста. Он стоял на прекрасном плоском участке плодородной земли, окруженный целым садом ореховых деревьев, и из его окон открывался широкий вид на горы. Казалось, это одно из лучших мест в Дезерете, где я могу вырастить своих сыновей.

Чего я не знала и о чем Бригам до переезда мне не сообщил, было то, что большинство дел на ферме теперь не просто подпадало под мою ответственность, но и падало на мои плечи. Форест-Фарм служила для Бригама продовольственной кладовой. Каждый день она поставляла свежее молоко, яйца, масло, овощи и разные виды мяса десяткам его жен и детей. Каждый день, еще до рассвета, я поднималась, чтобы взяться за работу в коровнике, и заканчивала, когда солнце уже давно село. Мама вставала и ложилась тогда же, когда и я, занимаясь домом, готовя еду для тридцати работников Бригама, обрабатывавших поля свеклы и люцерны, трудившихся в шелкопрядной червоводне и пасших тысячу голов его племенного скота. Когда завершалось одно дело, меня ожидали еще пять других. Конец одного дня просто приносил начало другого.

— Мне никогда в жизни еще не приходилось работать так тяжело, — сказала я как-то маме.

— Ты не знаешь значения этого слова.

У мамы на такие вещи был взгляд, свойственный всем Пионерам-Первопоселенцам: испытания, выпавшие на долю первоначальных Святых, никогда не могут быть превзойдены. Если говорить о труде и тяготах, я не сомневаюсь в том, что она была права. Но даже если так, работа на ферме угнетала мой дух.

— А ты хоть когда-нибудь задумывалась, почему мы все это делаем? — спросила я у мамы.

Лицо у мамы как бы застегнулось на все пуговицы. Его выражение подразумевало лишь одно: «Нет смысла задавать вопросы о воле Божьей». Моя мать — умная женщина с большим жизненным опытом. Она знала множество самых разных людей. Когда теперь меня спрашивают, как же случилось, что я такое долгое время продолжала верить в учение Церкви Мормонов, я говорю о маме. Дорогой Читатель, позволь мне сказать тебе вот что: Любовь и Доверие — сиамские близнецы, неразделимые, как Чанг и Энг. [104] Я любила свою мать и доверяла ее суждениям гораздо более, чем доверяла своим собственным. Каждый раз, когда тяжкий камень сомнения ложился мне на сердце, мама вдребезги разбивала этот камень своей любовью.

104

Чанг и Энг Банкер(1811–1874) — знаменитые сиамские близнецы, сросшиеся в области грудины, прожившие неразделенными более 60 лет и имевшие — каждый — жену и детей.