1914 год. Начало

9 (22) июля «Биржевые ведомости», ссылаясь на своего корреспондента в Вене, сообщили читателям, что в ближайшие дни следует ожидать вручение австро-венгерской ноты Сербии: «Австрийская нота будет вежливой по форме, но энергичной по существу… Австрийская нота будет носить ультимативный характер, причем Сербии будет дано 48 часов для ответа»⁷. В шесть часов вечера 23 июля австрийский посол в Белграде барон В. Гизль фон Гизленген предъявил сербскому правительству ультиматум неслыханной жесткости, принятие которого нарушило бы сербский суверенитет⁸. Этот документ получил безусловное одобрение со стороны германской дипломатии и общественного мнения. С юридической точки зрения, требования Вены выглядели явным нонсенсом: формально Австро-Венгрия решила наказать Сербию за преступление австрийского подданного сербской национальности. Что касается покушений, то с 1912 г. и сербы, и хорваты, и босняки-мусульмане неоднократно покушались на жизни высокопоставленных австрийских чиновников и членов императорской фамилии, не исключая и самого Франца-Иосифа⁹.

Однако тогда Вена и Берлин не были еще готовы к большой войне, а потому не последовало такой единодушной реакции на покушениями. «Все утренние газеты [без различия оттенков] относятся очень сочувственно к решительному тону, принятому Австрией, – докладывал 11 (24) июля 1914 г. русский поверенный в делах в Берлине, – даже и те немногие, которые признают неприемлемость для Сербии поставленных ей условий. Особенно резок [полу]официозный «Локаль анцейгер», который говорит, что обращение Сербии в Петербург, Париж, Афины и Бухарест излишни, и заканчивает, что немецкий народ вздохнет свободно, узнав, что наконец станет ясным положение на Балканском полуострове»¹⁰. В тот же день на заседании венгерского парламента действия Министерства иностранных дел получили полную поддержку как со стороны главы правительства Венгрии графа Иштвана Тисы, так и со стороны главы оппозиции графа Дьюла Андраши¹¹.

Узнав условия ультиматума, С. Д. Сазонов сразу же отреагировал: «Это – европейская война»¹². Уже 11 (24) июля стали приходить многочисленные свидетельства о концентрации австро-венгерских войск по рекам Саве и Дунаю, пограничный Землин был переполнен солдатами¹³. Министр немедленно позвонил императору с просьбой принять его для личного доклада, чего не было ни разу за предыдущие шесть лет пребывания его во главе внешнеполитического ведомства. С. Д. Сазонов не сомневался, что истинным вдохновителем этого документа являлся Берлин. Опасность была весьма серьезной, сама обстановка требовала принятия быстрых и решительных мер¹⁴. Время австрийского выступления, которое можно смело назвать австро-германским (германский министр иностранных дел заявил, что отказывается даже думать о том, чтобы умиротворяющим образом воздействовать на Вену)¹⁵, было выбрано не случайно.

Тревожных сообщений до ультиматума Белграду не было, практически везде события шли своим чередом. Николай II, проведя несколько недель в Крыму, отдыхал с семьей в финских шхерах. Яхта «Штандарт» пришла туда же из Черного моря, обогнув всю Европу и пройдя через Кильский канал за четыре недели до начала войны. В Петербурге готовились к официальному визиту Р. Пуанкаре¹⁶. 6 (19) июля императорская семья прибыла на «Штандарте» в Кронштадт, где перешла на борт яхты «Александрия». На следующий день на Малый Кронштадтский рейд прибыла французская эскадра. Начались праздничные мероприятия. 7 (20) июля они проходили в Кронштадте и Петергофе¹⁷, на следующий день переместились в Петербург¹⁸. 9 (22) июля Николай II и Р. Пуанкаре после высочайшего завтрака в Петергофе отправились в Красное Село, где совершили объезд военного лагеря¹⁹.

10 (23) июля 1914 г. в присутствии президента Франции прошли высочайший смотр, а затем и парад войск красносельского лагеря. Вслед за этим торжества были перенесены на борт броненосца «Франс» в Кронштадте²⁰. Приветствуя гостя, Николай II сказал: «Согласованная деятельность наших двух дипломатических ведомств и братство наших сухопутных и морских вооруженных сил облегчают задачу обоих правительств, призванных блюсти интересы союзных народов, вдохновляясь идеалом мира, который ставят себе две наши страны, в сознании своей силы»²¹. В четыре часа утра 11 (24) июля французская эскадра ушла из Кронштадта. Визит Р. Пуанкаре был завершен²². Поначалу император планировал после этого продолжить прерванный отдых на «Штандарте» в шхерах Финского залива²³. В. Гизль фон Гизленген специально задержал вручение ультиматума на два часа, так как получил информацию из Вены о том, что отъезд Р. Пунакаре из Кронштадта был отложен на час. Австрийцы хотели исключить малейшую возможность быстрой реакции со стороны Франции и России²⁴.

Переход французской эскадры из Кронштадта в Брест занимал несколько дней (с учетом визита вежливости в Стокгольм), и в Вене и Берлине рассчитывали использовать их для оказания давления на Петербург в условиях, исключавших возможность эффективной координации русско-французских действий на высшем уровне²⁵. С целью выиграть время австрийская дипломатия известила о своих действиях в Белграде остальные державы с опозданием на 12 часов²⁶. Обращаясь к великим державам со своей версией произошедшего от 12 (25) июля, австрийский МИД призывал к солидарности: «Императорское и королевское правительство убеждено, что, предпринимая эти шаги, оно встретит сочувствие со стороны всех цивилизованных народов, которые не могут допустить, чтобы цареубийство превратилось в оружие, которым можно безнаказанно пользоваться в целях политической борьбы, и чтобы мир Европы постоянно нарушался исходящими из Белграда выступлениями»²⁷.

12 (25) июля русский поверенный в делах в Австро-Венгрии телеграфировал по поручению Петербурга графу Л. фон Бертхольду, находящемуся на отдыхе, предложение продлить Сербии срок ответа. Вечером последовал отказ²⁸. Вена действовала жестко. Германскую и австро-венгерскую дипломатию явно вдохновила перспектива надвигающейся на Россию политической нестабильности. Забастовки на заводах Петербурга, которые совпали с визитом Р. Пуанкаре 20–23 июля 1914 г., действительно приобрели большой размах. Стачечная активность начала перекидываться в Москву и другие промышленные центры империи.

Средоточием беспорядков опять стал Путиловский завод. Утром 4 (17) июля здесь состоялся двенадцатитысячный митинг солидарности с забастовщиками Баку. Митинг был разогнан конной полицией, свыше 100 человек арестовали. Вечером завод забастовал. В тот же день забастовка охватила Выборгскую сторону, а затем и другие предприятия города. Количество бастовавших, в начале месяца ограничившееся 2,5 тыс. человек, быстро выросло до 90 тыс. 7 (20) июля забастовки солидарности начались в Москве: на 33 металлообрабатывающих заводах в этот день бастовали 11 940 человек, в 20 типографиях – 3977 человек. Среди демонстрантов появились лозунги протеста против «расстрела путиловцев». На следующий день в Москве количество бастующих увеличилось на 7 тыс., к стачке присоединились трамвайные служащие, в результате чего оказалось парализовано движение общественного транспорта. Из 800 трамваев города 450 остались стоять на путях. Одновременно и в столице остановилось движение трамваев и конок. Демонстрации рабочих попытались прорваться в центр города, на Невский проспект. В ряде случаев полиция была вынуждена применять оружие. 22–24 июля количество забастовщиков в Петербурге увеличилось до 200 тыс. человек.

Градоначальник был вынужден обратиться за помощью к военным и просить о присылке казачьего полка для помощи полиции²⁹. Правительство, опасавшееся, что беспорядки перекинутся даже в центр столицы, вынуждено было вызвать в город несколько полков гвардейской кавалерии³⁰. Сразу же после завершения парада в Красном Селе в честь Р. Пуанкаре последовало распоряжение о переводе 1-й гвардейской кавалерийской дивизии в Санкт-Петербург и пригороды «для несения наряда в помощь полиции». О том, насколько серьезным было положение, может свидетельствовать тот факт, что гвардейцы перед выходом из Красного Села получили боевые патроны³¹. В город были переведены 16 эскадронов и стрелки с пулеметами. Коннице приказали выступать немедленно, не расседлывая лошадей. При входе в город колонна кавалергардов была освистана рабочими, а на ее обоз даже совершено нападение толпы, впрочем, легко отраженное подоспевшим на выручку эскадроном. Войска заняли позиции на перекрестках улиц в рабочих районах. С их приходом беспорядки на Выборгской стороне быстро пошли на убыль, и уже 11 (24) июля кавалергардский полк выступил обратно в лагерь.

Выяснилось, что скачки на красносельском скаковом кругу не были отменены³² и прошли в тот же день в присутствии императорской фамилии и высшего генералитета³³. Кроме кавалергардов в лагеря для участия в параде была возвращена и часть 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. «Следовательно, – вспоминал один из его участников, – отпадало опасение, что даже в день военной манифестации наших союзных чувств мы вынуждены будем сознаться перед главой союзной Франции в нашем неблагополучии внутри государства. Слава Богу, у рабочих хватило тогда патриотического чувства, чтобы распознать антигосударственную агитацию и удержаться»³⁴.

Это было слабым утешением, обстановка в Петербурге оставалась нестабильной. Кроме того, забастовки перекинулись и в Москву. В результате 11 (24) июля Совет министров предложил императору перевести Санкт-Петербургское и Московское градоначальства, а также Московскую и Петербургскую губернии с режима положения об усиленной охране в положение о чрезвычайной охране с предоставлением соответствующих прав градоначальникам и губернаторам³⁵. В тот же день указ был подписан. Чрезвычайная охрана вводилась вплоть до 4 (17) сентября 1914 г.³⁶ После парада в Царском Селе в Петербург вслед за кавалерией была переброшена и пехота. «Не весело было на душе у офицеров и солдат во время этого перехода, – вспоминал офицер-преображенец. – Несение полицейской службы и охраны на заводах не имели в себе ничего привлекательного. При прохождении Путиловского завода рабочие в большом количестве высыпали на улицу смотреть на прохождение полка. Хмурые лица их и недоброжелательные взгляды, которые они бросали на солдат, напоминали картины еще не позабытого 1905 года»³⁷. Казалось, предвоенные ожидания германских дипломатов оправдываются, и России вновь угрожает революция.