1916. Война и Мир

– Диву даюсь, – вскинул брови Маяковский, глядя на рассмеявшегося приятеля, – откуда у вас в голове берётся такая пропасть всего?

– Книги читаю, в библиотеках ночую, – солидно заявил Бурлюк и снова прыснул со смеху. – Ладно, про Коломну мне Мандельштам рассказывал – он здесь жил в детстве и каждый камень знает. Я же говорю, одни сплошь великие! И, кстати, днями куда-то сюда Блок переехал. Только мне адреса пока не дали… Всё, мы на месте!

На Офицерской в городском увеселительном саду – бывшем Демидовском, который по-свойски именовали «Демидрон», – открылся «Луна-парк». К этой новой столичной забаве и привёл Бурлюк своего приятеля.

– Мне повезло, – говорил он, покупая билеты, – я здесь ещё саму Комиссаржевскую застал, Веру Фёдоровну…

– В «Луна-парке»?! – не поверил Маяковский. – И кем же она?..

– Фи, Владим Владимыч, такие шутки вам не к лицу. У Комиссаржевской в «Демидроне» раньше был театр. А у меня есть приятель, Сева Мейерхольд – надо бы вас познакомить. Феерическая личность, и вот уж у кого энциклопедия в голове! Сева работал в Москве со Станиславским и Немировичем, а потом перебрался сюда. Служил у Веры Фёдоровны режиссёром, Блока ставил. А я хаживал к нему по знакомству…

Приятели отправились блуждать по саду, разглядывая новомодное петербургское развлечение. На обширной территории уместилось множество аттракционов.

Среди высоких скалистых гор, устроенных бутафорами, вилась, поднимаясь и спускаясь по склонам, самая настоящая железная дорога. И по ней в лязгающих вагончиках с визгом проносились вцепившиеся в поручни люди с перекошенными лицами.

Желающих приглашали покататься на чёртовом колесе в аккуратно выкрашенном деревянном павильоне с башенкой. Смельчаки рассаживались по кабинкам вдоль края большого горизонтального круга, и мощный двигатель начинал раскручивать этот круг – всё быстрее, быстрее, быстрее…

Полученное впечатление – а Маяковский уговорил Бурлюка прокатиться, – запили пивом в открытом буфете и двинулись дальше.

Тир с духовыми ружьями, силомер, качели…

Едва ли не больше народу, чем все остальные павильоны, собрала деревня Сомали. В окружении обычных петербургских лип и каштанов здесь и в самом деле выстроили настоящую африканскую деревню. На толстых деревянных столбах покоились покатые навесы, крытые вязанками сухого рыжего тростника. Под ними, как в обычных деревенских домах, сидели чёрные женщины со своим рукодельем. Склонив головы с необычно убранными густыми вьющимися волосами, они напевали что-то заунывно-бессловесное – простое, как мычание, – вязали циновки, толкли что-то в больших деревянных ступах и мастерили яркие тряпичные пояса.

Вдруг раздался глухой рокот барабанов – и на выстеленную досками центральную деревенскую площадь, эдакий африканский майдан, ухая в такт, выскочили два десятка воинов. Вооружены они были мечами, копьями и маленькими круглыми щитами. Под жёсткий завораживающий ритм чёрные воины в развевающихся белых накидках исполнили боевой танец. Местный служитель пояснял собравшимся вокруг посетителям «Луна-парка» ритуальный смысл танца, призванного обеспечить воинам силу и бесстрашие – и даровать победу над врагом.

– Вот вам обряды! – удовлетворённо сказал Бурлюк. – Смотрите, сколько народу! Все стоят, смотрят, и не уходит никто. А ритм какой! Надо взять на заметку.

В павильон кинематографа Маяковский идти не пожелал.

– Там же один сплошной Макс Линдер! – возмутился он. – И вы хотите это смотреть?! «Макс – законодатель мод», «Макс – преподаватель танго», «Макс – виртуоз»… Сколько можно?

– Ещё есть «Идиллия на ферме», – флегматично заметил Бурлюк. – Я уже видел в Москве. История такая: Макс приезжает в деревню, а там родители хотят выдать замуж старшую дочь. Младшую для маскировки переодевают служанкой, но всё равно Макс начинает за ней ухлёстывать. И пошла комедия…

– Чушь какая! – фыркнул Маяковский.

– Правда ваша, с мыслью там беда и смешно не очень. Зато натурные съёмки – фантастика! Я бы на вашем месте посмотрел, пригодится. Вы ведь мечтаете о кинематографе! И кем хотите быть – актёром, режиссёром, сценаристом?.. Нет, конечно же, всеми сразу!

Маяковский удивлённо уставился на Бурлюка.

– С чего вы взяли?

– Бросьте, Владим Владимыч! Если вы сейчас скажете, что безразличны к кинематографу, я перестану вас уважать. Может, и на сцену вам не хочется?

Крыть Маяковскому было нечем, а Бурлюк продолжал:

– Здесь, кстати, кроме театра имеется оперетка. Отменный зальчик, небольшой, но очень удобный. Вот где надо выступать! И обратите внимание – кругом наша публика. Вот в Мариинском – не наша. Опера, балет, фраки… Там ловить нечего. А здесь – вы посмотрите, посмотрите на них! Эти мужчины с капустой в усах могут часами разглядывать папуасов. Эти женщины с набеленными лицами знают всего Макса Линдера наизусть. И все они скоро будут носить вас на руках. Слышите, как на горной дороге визжат? Их туда что, кто-то гонит? Нет! Сами ломятся в эти вагончики, деньги платят – и ещё дерутся с теми, кто пытается пролезть без очереди. А почему?

– Хотят сильных ощущений. Наверное, в жизни не хватает.

– Само собой! Жизнь – штука пресная и скучная. То ли дело в кинематографе или в театре – там страсти бушуют! Страсть – первое дело! О главных страстях только и надо писать.

– Я пишу.

– О чём же?

– О любви. О смерти…

– Любовь – да, смерть – конечно, да! Но как же вам писать о любви, когда вы её ещё не знали? Как писать о смерти, когда вы толком не понимаете, что она такое?.. Ненависть! Вот что клокочет внутри вас. Ненависть! Вы ненавидите буржуев и капиталистов, сами говорили. Я, правда, не вижу разницы… Вы ненавидите тех, у кого есть деньги, потому что у вас их нет. Из ненависти вы даже оружие брали в руки, все эти ваши бомбы и револьверы. Из ненависти вы готовы были убивать! Вы ненавидите женщин, которые не отдаются вам только за то, что вы – Владимир Маяковский. Вы ненавидите тех, кому они всё же отдаются – потому что это не вы. Вы ненавидите тех, кто обыгрывает вас в карты или на бильярде – не спорьте, я видел, как вы играете. Вы ненавидите чужое искусство, потому что другие пишут о цветочках. Или, как вы изволили выразиться, смотрят на жизнь из окна и точат слёзки. А вы этой жизнью желаете управлять! Ломать желаете то, что не по вас. Крушить беспощадно. Вы ненавидите людей, потому что им нравятся слезливо-цветочные стихи. Ненавидите, потому что люди недостойны того мира, который вы для них создаёте, и никогда не смогут по достоинству оценить ваш дар…

Бурлюк отстранился и оглядел Маяковского, словно впервые увидел.

– Да вы же… вы же страшный человек, Владим Владимыч!

Глава XXIV. Ялта, Ливадия. Не мир, но меч…та о мире

Богатый запах щекотал ноздри. Орех, горький миндаль, ржаная корочка…

Николай Александрович, не открывая глаз, сделал глоток. Чуть солоноватое вино приятно обволакивало язык и радовало долгим послевкусием. Правы были насчёт хереса и Диккенс, и Шекспир. Да что там, сам Гиппократ отдавал ему должное!

Шампанского император не любил, коньяку не пил. В Ливадийском дворце в почёте были вина из соседней Массандры. С тех пор как Удельное ведомство Министерства двора купило здешние земли у наследников графа Воронцова, необъятные винные подвалы не просто стали императорской недвижимой собственностью, но и приносили солидный доход членам царствующего дома.

Ценил Николай Александрович красные портвейны, особенно – «Ливадию» № 80 и «Массандру» № 81, которые впервые создали не в Массандре даже, а прямо в дворцовых подвалах. В аптеках бутылки царского портвейна, отмеченные государственным гербом, продавались за немалые деньги, по восьми рублей. И стараниями главного императорского винодела, князя Льва Сергеевича Голицына, эти вина славились во многих странах.