1917, или Дни отчаяния

– Откуда ты знаешь? – улыбается Терещенко.

– Тут каждый второй карбонарий просит денег на русскую революцию… – морщится Дорик. – Папа говорит, что удобнее всего делать революцию из Парижа. Или из Швейцарии. Безопасно, климат прекрасный, кухня хорошая, вина превосходны. Опять-таки, сыр вкусный… Правда, жить на широкую ногу стоит немалых денег и их порой не хватает на революционную деятельность!

– И дядя дает?

– Наверное, дает, но не всем. К нему господа революционеры тоже ходят караванами – на всех не напасешься. Спроси его, он тебе ответит, как масон масону…

– Дорик! – восклицает с укоризной Терещенко.

– Секрет Полишинеля, – смеется Федор Федорович. – Все мало-мальски обеспеченные люди в этой стране состоят в масонских ложах. Мне повезло, я младший сын в семье, и меня туда никто не тащит. И слава Богу! Я совершенно не чувствую себя обделенным! К делу, Мишель! У меня сегодня самостоятельный полет. Поддержишь присутствием?

Июнь 1910 года. Аэродром под Парижем

Аэродром – это громко сказано. Поле, несколько больших сараев, бочки с горючим в загородке.

Возле сарая на траве стоит странная конструкция, более похожая на изломанную этажерку, чем на самолет. Но это самолет, пусть и непривычной компоновки, но самолет.

На жестком сиденье в середине летательного аппарата сидит Дорик. Перед ним автомобильный руль, сзади – мотор и винт.

Чуть поодаль стоят Маргарит и Михаил.

Мотор с треском начинает работать. Дорик машет рукой, и аэроплан начинает катиться по полю. Винт сзади превращается в сверкающую плоскость. Самолетик двигается все быстрее и быстрее, на лице Дорика страх и восторг одновременно. Аэроплан подпрыгивает и взмывает в воздух, правда, невысоко. Он летит, качая крыльями, как подбитая утка.

Мишель и Маргарит кричат и бегут вслед.

Коснувшись травы огромными колесами, он снова взлетает и на этот раз держится в воздухе больше 20 секунд. Еще прыжок, еще…

И вот крылатая машина уже катится, треща двигателем.

Дорик выскакивает на землю, бежит к Мишелю и Маргарит. Он возбужден, счастлив и испуган.

– Я летел! – кричит он. – Мишка, брат! Я летел, как птица! Вуазен – гений! Теперь я знаю, чем буду заниматься всю жизнь! Мы с Сикорским построим самый лучший самолет на свете! Самый лучший, самый быстрый! И я назову его нашим именем – Терещенко!

Он обнимает Мишеля и целует Маргарит в щеку.

– Все! Едемте пить! Сегодня – самый счастливый день в моей жизни!

Июнь 1910 года. Парижский дом Терещенко. Поздний вечер

Возле дома останавливается «роллс-ройс» Михаила. Они с Маргарит входят в парадное. Ожидающий их домоправитель с поклоном подает Терещенко телеграмму. Тот читает. Хмурится.

– Что-то случилось? – спрашивает Маргарит.

– Это от матери. Дела семьи требуют моего нахождения в Петербурге.

– Полагаю, – говорит Маргарит, – что спрашивать, поеду ли я с тобой – излишне?

– Пока – да.

Они поднимаются по лестнице.

– Что значит «пока», Мишель? Я никогда не стану русской княжной, а значит, никогда не буду угодна твой матери.

– Я подготовлю твой переезд в Петербург, Марго.

– Но не сейчас?

Михаил качает головой.

– Не сейчас, дорогая. Обещаю, я буду приезжать к тебе так часто, как смогу.

– И сколько это будет длиться? Год? Два?

– Я не знаю, девочка моя, я не знаю…

31 марта 1956 года. Монте-Карло. Прибрежное кафе

– Вы знаете, – говорит Сергей, – я, как журналист, вам немного завидую. Люди, с которыми вы общались, для меня – легенды! Шаляпин, Дягилев, Мережковский, Гиппиус… Какие фамилии! Я бы многое отдал за то, чтобы побеседовать с ними…

Терещенко улыбается.

– Вы, наверное, года 23-го? Так?

– Почти угадали. 22-го.

– Вы просто не можете знать, что представляло собой общество во времена моей молодости. Я имею в виду ту самую прослойку образованных людей, которых ваш гений из Симбирска так сильно не любил. Все друг друга знали, пусть не напрямую, но через кого-то из близких. Страна была огромна, но прослойка узка. Известно ли вам, месье Никифоров, что отец господина Керенского был директором гимназии, в которой учился будущий вождь вашего пролетариата? После смерти отца Ульянова он взял опеку над его семьей и даже ходатайствовал о том, чтобы Ульянову дали медаль?

– Я читал парижское интервью Керенского.

– Ну, я-то знал эту историю намного раньше! Именно поэтому Керенский легкомысленно относился к предупреждениям – а ему все твердили, что Ленин опасен! – и не предпринял решительных действий против большевиков. И Протопопов был из Симбирска… Вы же знаете, кто такой Протопопов?

– Конечно, – кивает Сергей. – Министр внутренних дел. Реакционер и палач.

– Вы говорите так же, как я в феврале 17-го. Нынче я бы не стал так однозначно трактовать его роль в тех событиях. Хотя… Крови он пролил немало. Но я сейчас не об этом… Три человека! Три человека из маленького городка, провинциалы, приехавшие в столицу из глухомани, в 17-м решали судьбу империи. Если это не ухмылка истории, то я ничего не понимаю в жизни. Где бы вы ни были – в Москве, Киеве, в Крыму, в Петербурге – вы везде общались с людьми своего круга, а значит, практически с одними и теми же персонами. Или с их родственниками. Или с их знакомыми. У нас в доме – и в Петербурге, и в Канне, и в Киеве, – бывали и великие князья, и певцы, и писатели, и актеры, и поэты, и промышленники. И революционеры, кстати, бывали… Фронда была в моде. Верите, многие промышленники поддерживали революционеров. Мы давали деньги тем, кто нас потом уничтожил, выгнал из страны…

– Но, Михаил Иванович, многие остались… Приняли революцию и умом, и сердцем – и остались.

Терещенко смотрит на Никифорова с иронией.

– Давайте сэкономим друг другу время, – предлагает он. – Вы же не хотите, чтобы я врал и рассказывал вам небылицы? Тогда постарайтесь не лгать мне. Вы далеко не глупы, месье Никифоров, и далеко не так простодушны, как стараетесь показать. Я старше вас на 40 лет и могу не сомневаться ни в своем опыте, ни в своей интуиции. Я не люблю советскую власть и не пытайтесь рассказывать мне о том, что она самая гуманная на свете. Но я знаю, что с любой, даже самой бесчеловечной властью можно сотрудничать, если она готова на это пойти. Я устал ждать выстрела в спину. Или ножа под лопатку. Или удара ледорубом. И то, что вы приехали брать у меня интервью, открыто попросив о встрече через посольство, я воспринял как хороший знак. Это значит, что молоко скисло окончательно…

– Меня просто попросили взять интервью, – примирительно поднимает ладони Сергей. – Вы же кладезь информации, Михаил Иванович. Не думаю, что ваше интервью будет менее значимым, чем интервью Керенского. Кстати, вы не общаетесь?

– У нас сложные взаимоотношения… Нам не о чем с ним говорить.

– И все-таки у меня есть несколько вопросов…

– Я отвечу на ваши вопросы, – перебивает Терещенко. – А вы уж потом сами решите, что писать, а что нет. Пленки тем и хороши, что их расшифровки легко редактировать, не так ли, месье Никифоров?

– Так, – кивает Сергей, и Терещенко удовлетворенно жмурится, глядя на ослепительно голубое небо и море, простирающееся перед ними.

– Вот и хорошо, – говорит он. – Вернемся к тому, с чего начали… Я действительно общался с актерами, литераторами, поэтами. Это теперь они в учебниках и энциклопедиях, а тогда… Тогда все мы были молоды, амбициозны и мечтали завоевать мир! Единственная разница между мной и ими заключалась в том, что я мог поддержать свои амбиции деньгами, а они – нет. Но я с удовольствием приходил к ним на помощь. В то время я стал чиновником для особых поручений при Дирекции Имперских театров. Правда, содержание мне за это не платили… Но работа на благо Мельпомене была для меня лучшей наградой…