1917. Неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах. Разговоры с Глебом Павловским

– То есть, когда писал Чаадаев, русский язык был негоден для отвлеченного мышления?

– Ему нужно было проделать работу над собой. Пушкин сделал русский язык способным вмещать разные содержания в одном тексте, свободно переходя от будничного сюжета к истории. Чаадаев писал Пушкину: пишите по-русски, мой друг, – вам это можно! Например, письма Пушкина жене. Пока Наталья Николаевна была невестой, Пушкин писал ей по-французски, но жене он пишет только по-русски. Переписка Пушкина с женой – чудо свободы речи, нестесненно переходящей от буднично житейского и интимного к движениям мысли.

За ними придут новые люди, бурный период закончится, и речь пойдет чаще о содержании, чем о форме. Но для отцов русской языковой революции гигантски значима форма! Я как-то внимательно читал «Былое и думы» [24] , академическое издание, глядя в комментарий, и обратил внимание, что цитаты Герцена все неточны. Притом известна его гигантская память – тут итальянское слово, там французское, немецкое, русский стих… не будет же он всякий раз лезть на книжную полку и сверять цитату? Но что интересно – личные письма жены к себе он тоже переписал! Кажется кощунством: жена ушла от него и погибла, страшная драма. И что же, редактируя ее письма, Герцен опускал что-то ему неприятное? Нет! Вся правка связана с тем, как он внутренним ухом улавливает ритм фразы. Для него письмо должно быть выслушано, как симфония, – со своей увертюрой, сквозными мотивами, отступлениями. Это индивидуальная особенность таланта, одновременно философского и художнического.

24

«Былое и думы» – мемуарное произведение А. Герцена. Начало работы над книгой датируется 1852 г., вскоре после смерти жены Герцена.

Философия в русскую речь вошла ритмом. Важный момент русской речевой революции – новая стихия речевого существования. В ее рамках возникала связь отдельного человека и маленького кружка близких людей: сам-два, сам-пять – с Россией в контексте мирового процесса. Вот человек Белинский – как ни замечательны его статьи, переписка еще интересней. Люди его кружка пишут письма-исповеди тетрадями, на одном дыхании. Затрагивают все что угодно. Переходя от Бога к предметам, где принято ставить отточие, употребляют слова, неприличные в литературном обиходе.

У самого Герцена есть выражение логический роман [25] . Он считал, что мы еще только начинаем переживать – очень точное русское выражение! – свой логический роман. Так форма обращения мыслью к другому человеку (в контакте с немногими, на кого рассчитываешь, что поймут) – форма, близкая к существу художественного творчества, – плотно вошла в русское мышление. Эта языковая революция сделала возможным сближение философии с историей и личного поступка – с действием в масштабе России. Мы страна, где история с самого начала выступала как философия. Один человек, и от него сразу – Россия, соотнесенная с мировым процессом. Та к пошло от Чаадаева и разовьется у Герцена.

25

Логический роман – герценская формулировка для оценки жанра собственного творчества.

Вот ход русского сознания. Ставя цель, человек знает, что он ставит цель, и, зная это, он и себя подвергает сомнению как субъекта действия. Держит в поле умственного зрения, рассматривает себя как фигуру в историческом процессе. Может быть, очень маленькую фигуру, лишь частицу. Но частицу, соотнесенную с мировой сценой истории, с гигантским пространством развития.

16. Чаадаев ставит русский вопрос. Из невозможности – к соавторству Богу. Предреволюция одиночки

– Вопрос о России в обнаженной, мрачной форме пророческого откровения ставит Чаадаев, который считает, что она находится вне истории. Но не по типу Востока, до истории еще не дошедшего. Россия вне истории, поскольку была ввергнута в несамостоятельную близость средствами власти. Мы не проработали метаморфоз, которые прошел Запад. В русском исходном пункте Чаадаев видит не отставание, а искажение. Отсюда мрачность оценки ситуации в целом: для возвращения в историю нет импульса.

Ход рассуждения Чаадаева интересен в том смысле, что история людей для него – осуществление Божественного плана, но протекающее в формах нравственного разума, который творят люди. Отдельная личность может воспроизвести «воспитание рода человеческого» биографически, своей духовной силой. Явное противоречие: Божественный план, движущий людьми, и нравственный разум, который творят они сами. Связь полюсов Чаадаев проводит через свою оригинальную идею времени. Время не создано Богом – Бог его «препоручил людям». Если народ выпал из Божественного плана, его не существует: выпадение есть небытие. Потому он и завершает свое первое философическое письмо пометкой: Некрополис, город мертвых. И на этом поприще у него спор с Пушкиным.

Чаадаев, однако, продолжал искать выход из положения. В восьмом из «Философических писем», впервые опубликованном в 1934 году, и в «Апологии сумасшедшего», которую опубликовал Чернышевский, он приходит к новой мысли (от которой далее пойдет Герцен): у России единственный способ вернуться в историю – став соавтором Божественного плана. Все русское политическое будущее заложено в этом чаадаевском ходе. Догнать нельзя, но можно стать соавторами универсального проекта – другого хода нет. От исторического небытия можно перейти только в соавторы мирового Плана. Эта идея и есть чаадаевский вопрос.

– Что-то не пойму: как можно стать соавтором Бога?

– Чаадаев говорит языком, на котором говорили библейские пророки: языком откровения. Сохраняя идею Промысла, он выдвигает идею активного формирования людьми нравственного разума, имеющего собственную историю. Связка – через идею времени, которое препоручено людям: найдите способ овладеть временем! В XX веке это переформулируют прозаически: переступим через капиталистическую формацию, срезав историческую фазу.

Погляди, как идет русский путь, – от одинокого человека. Человек Чаадаев, объявленный сумасшедшим, с его рукописями, всем почти неизвестными, кроме напечатанного первого письма, где он всему говорит «не т», – это все, что у него расслышали! Зато он оказывает влияние на единственного человека, Герцена. Ставший эмигрантом, тот находит силу стать первым нелишним человеком на Руси. Пройдя через Чернышевского, идея плотнее смыкается с действием, вырастает движением разночинцев, которые вполуха слыхали о Чаадаеве. Мыслящее движение расширяется сперва в рамках народнической интеллигенции. Но ей на смену в 1905 году придут миллионы крестьян, и обнаружится, что и те говорят народническим языком! Сентябрь 1917-го: снова отдельный человек Ленин, прячущийся от Временного правительства, взяв экстракт крестьянских наказов в свой Декрет о земле, одерживает в октябре немыслимую победу.

Так мыслящее движение в 1917-м повстречается со спонтанной импровизацией миллионной массы крестьян-солдат и доживет до моего поколения, – которое имя Чаадаева знало только по стихам Пушкина, не читая ни одной чаадаевской строчки! Конечно, это пунктир с гигантскими разрывами. Навсегда утрачивается само это поколение внутренне свободных людей. Остается идея, как из поражения вышла новая русская история, – силой ее соавторства мировой. Но у Чаадаева это прозвучало впервые: рывок из полной безвыходности к предельной возможности! Невозможность – вот фундаментальное понятие, которое Чаадаев ввел в русское мышление на век вперед. Овладев ею, люди открывают в себе внутренние ресурсы для еще не ведомых им возможностей. Теперь они уже не рабы.

17. Страшная близость декабристов к народу. Два рабства, вертикальное и горизонтальное

– Откуда вышло поколение людей, для которых проблема рабства стала средоточием политической мысли? И почему философско-историческая мысль развернула вопрос о рабстве в вопрос о шансах России вернуться во всемирную историю?

– Началось в лице Чаадаева, но далее будет во многих лицах. Позволю маленькую параллель. В Древней Греции рабов было немного, особенно если сопоставить с Римской империей. Но, как известно, вопрос о рабстве болезненно остр для эллинской мысли, а не для римлян. Платону и Аристотелю было важно выяснить, нормально ли рабство? Можно ли его обосновать умственным ходом, касающимся природы мира и человека? Для русского сознания проблема мужицкого крепостного рабства становится острее по мере того, как холопство дворян убывает. Но дворянское сознание не стало представителем крестьянских интересов. Речь о более сложной связи, двойственности самого рабства в империи.