1918. Хюгану, или Деловитость

А когда он задумался над тем, для чего еще придет время, то обратил внимание на то, что этот Эш со своей лошадиной улыбкой, что этот костлявый несносный учитель не дает ему покоя и, ссылаясь на договор, постоянно ссылаясь на договор, пытается повесить на него редакционные дела и требует, чтобы он целый день сидел возле него и работал, а может, он потребует еще, чтобы Хугюнау надевал голубую военного покроя рубашку. Придираться к внешним проявлениям — это он может, а вот идей — ни на грош! Тут у Хугюнау улучшилось настроение, поскольку господину учителю еще ни разу не удалось заставить его работать.

Раскладывая образцы объявлений, он сказал: "Ну, с господином учителем мы еще посчитаемся, не так ли, Маргерите?"

"Сними меня", — попросила девочка.

Хугюнау подошел к машине, но когда малышка обхватила его шею рукой, он на какое-то мгновение застыл в задумчивости, поскольку теперь до него дошло: тайно он ведь поставлен выше учителя! Он же сам предложил понаблюдать и пошпионить за этим подозрительным человеком, и майор одобрил его план! Это был именно Хугюнау, и пусть даже его занесло сюда просто волею случая, чтобы найти свою собственную цель в жизни, его жизнь была бы наполнена до края, если бы удалось полностью разоблачить тайные происки господина Эша. Да, все так и было, и Хугюнау с жаром поцеловал Маргерите в измазанную типографской краской щечку.

А господин Эш, между тем, сидел наверху в редакции, довольный, что должен выполнять свою работу и что ему не приходится передавать ее Хугюнау-он ко всему прочему был убежден, что Хугюнау никогда не сможет выдерживать то направление, которое было начертано майором, и его желание заключалось в том, чтобы позаботиться об этом самому, послужив таким образом майору и хорошему делу.

43

Доктор Флуршютц исследовал в операционной культю руки Ярецки: "Смотрится замечательно. Старший полковой в ближайшие дни будет вас выписывать. Вам было бы неплохо… в какой-нибудь дом отдыха".

"Естественно, было бы неплохо, самое время выметаться отсюда".

"Я тоже так думаю, а то нам придется подержать вас здесь еще и с белой горячкой".

"А что остается делать, если не пить, а пристрастился я к этому и правда только здесь".

"Раньше вы не прикладывались к рюмке?"

"Нет… Ну, разве что совсем немного, как впрочем любой из нас. Знаете ли, я ведь учился в политехникуме Брауншвейго, а где вы учились на врача?"

"В Эрлангене".

"Ну, тогда и вы не должны были бы просыхать, без этого в маленьких городках не обойтись. Когда там сидят вот так, как здесь, то все получается как-то само собой… — Флуршютц продолжал ощупывать культю руки, — Вот видите, эта зараза и хочет и не хочет заживать, а как обстоят дела с моим протезом?"

"Уже заказан, без протеза мы вас отсюда не отправим".

"Прекрасно, но тогда постарайтесь, чтобы его привезли, Если бы вы не занимались здесь своим делом, вы бы сновав начали пить".

"Не знаю, думаю, я нашел бы, чем заняться. А с книгой в руках, Ярецки, вас действительно ни разу не видели".

"Скажите-ка, но только честно, вы в самом деле читаете всю ту кучу книг, что валяется в вашей комнате?"

"Читаю".

"Странно… И есть в этом хоть какие-нибудь смысл и цель?"

"Абсолютно нет".

"Тогда я спокоен. Знаете, доктор Флуршютц… Да, я уже успокоился. Вы ведь отправили некоторых людей на смерть, для этого вы здесь, но когда ты действительно убил пару человек… видите ли, тогда, наверное, на протяжении всей жизни больше не возникает потребности брать в руки книгу., это то, что чувствую я… все уж устроено… поэтому и война не окончится…"

"Смелый ход мыслей, Ярецки, что вы сегодня уже успели принять?"

"Нет, я трезв как стеклышко.,"

"Так, готово… Максимум через четырнадцать дней мы попробуем одеть протез. Вам тогда придется, собственно говоря, походить в эдакую школу… Вы ведь хотите чертить…"

"Да как сказать, я просто не могу себе это больше представить".

"А как же "АЕГ?"

"Как по мне, так пусть будет протезная школа… Иногда мне кажется, что руку-то мою вы отчекрыжили очень уж высоковато. Сделали это, так сказать, исключительно во имя справедливости, ведь я бросил тогда гранату французу прямо под ноги,," Флуршютц внимательно посмотрел ему в глаза: "Послушайте, Ярецки, не сходите с ума, вы ведь говорите ужасные вещи… и правда, сколько вы успели уже сегодня залить внутрь?"

"Стоит ли об этом… я ведь благодарен вам за чувство справедливости, и вы отлично справились с операцией… Сейчас я чувствую себя намного лучше, до охренения хорошо, и все чудненько устроено… Да и "АЕГ" ждет не дождется меня".

"На полном серьезе, Ярецки, вы должны пойти туда".

"Знали бы вы только., не ту руку оттяпали вы мне… этой… — Ярецки стукнул двумя пальцами по стеклянной поверхности инструментального столика, — этой рукой метнул я ту гранату… может, поэтому она по-прежнему висит на моем теле подобно какому-то отвесу".

"Все образуется, Ярецки".

"А и так уже все в полном порядке".

44

Логике солдата поддается процесс метания гранаты под ноги противнику; логике военных поддается процесс использования с предельной последовательностью и радикальностью военных средств власти и, если это оказывается необходимым, процесс истребления народов, разрушения соборов, обстреливания больниц и операционных; логике предпринимателя поддается процесс использования с предельной последовательностью и полнотой экономических средств и, при условии уничтожения любой конкуренции, пособничество обретению монопольного положения его экономическими объектами, будь то магазин, фабрика, концерн или еще какое бы то ни было экономическое образование; логике художника поддается процесс соблюдения до самого конца художественных принципов с предельной последовательностью и радикальностью, с риском, что будет создано полностью эзотерическое, понятное только автору, творение; логике революционера поддается пособничество революционному подъему вплоть до демонстрации революции на собственном примере, логике политизированного человека вообще поддается доведение политической цели до абсолютной диктатуры; логике обывательского пустозвона поддается реализация с абсолютной последовательностью и радикальностью лозунга обогащения: таким образом, с такой абсолютной последовательностью и радикальностью возникли мировые достижения Запада, чтобы с этой абсолютностью, уничтожающей саму себя, дойти до абсурда: война это война, искусство для искусства, в политике нет места сомнениям, дело есть дело — это все говорит, это все свидетельствует о собственно агрессивной радикальности, преисполненной той таинственной, я бы даже сказал, метафизической беспощадности, той направленной на дело и только на дело ужасной логике, которая не поглядывает ни вправо ни влево — о, все это есть стиль мышления нашего времени!

Этой жестокой и агрессивной логики, вытекающей из всех ценностей и малоценностей данного времени, невозможно избежать, даже если удается в одиночестве спрятаться в замке или еврейской квартире: а между тем, кто испытывает страх перед познанием, для кого речь идет о замкнутости картины мира и ценностей, кто ищет желаемую картину в прошлом, тому с достаточным основанием стоит обратить свой взор на средневековье, поскольку у средневековья имеется идеальный центр ценностей, от которого все зависит, имеется высшая ценность, которой подчинены все другие ценности: вера в христианского Бога. От этой центральной ценности зависела как космогония (более того, она могла схоластически дедуцироваться из нее), так и сам человек; человек со всеми своими делами являлся частью того мирового порядка, который был всего лишь зеркальным отражением церковной иерархии, замкнутой в себе и являющейся конечной копией вечной и не знающей конца гармонии. Для средневекового купца не существовало понятия "дело есть дело", конкурентная борьба была для него чем-то предосудительным, средневековому художнику неведомо было "искусство для искусства", он знал лишь служение вере, средневековая война только тогда принимала во внимание достоинство абсолютности, если она велась во имя абсолютной ценности, во имя веры. Это была покоящаяся на вере окончательная, не каузальная' цельность мира, основывающегося больше на бытии, и его социальная структура, его искусство, его социальное единство — короче говоря, вся структура его ценностей — были подчинены всеобъемлющей жизненной ценности веры; вера была точкой убедительности, в которой заканчивалась каждая цепочка вопросов, она была тем, что, реализуя логику, придавало ей ту специфическую окраску и ту стилеобразующую силу, которые называются не только стилем мышления, а до тех пор, пока вообще будет жить вера, — стилем эпохи.

Но мышление решилось сделать шаг от монотеистического к абстрактному, и Бог, видимый и персонифицированный в онечности-бесконечности триединства Бог, стал тем, чье имя невозможно было больше произнести и чье изображение невозможно было нарисовать, он вознесся и растворился в бесконечной нейтральности абсолютного, исчез в ужасном бытии, которое больше не знает покоя и является непостижимым. В насилии такого переворота, которое несет в себе радикализация, в этом перемещении на новый уровень бесконечности точки убедительности, в этом развертывании веры из земного действия состоит отмена покоящегося бытия. Стилеобразующая сила в земном пространстве кажется угасшей, а рядом с мощью системы Канта все еще изящно красуется рококо или пребывает моментально дегенерирующий до уровня обывателей ампир. Если бы даже ампир и последовавший вскоре за ним романтизм воспринимались как расхождение между духовным переворотом и земельно-пространственной формой выражения, если бы даже обращенный назад взгляд на античность и готику был взыванием к спасительному, то развитие все равно невозможно остановить; превратив бытие в чистую функциональность, размыв саму физическую картину мира, доведя ее до такой абстрактности, что после двух поколений не останется и пространства, было принято решение в пользу чистой абстрактности. И перед лицом бесконечно далекой точки, к недостижимо ноуменальной дали которой устремилась теперь каждая цепочка вопросов и убедительности, сразу стала невозможной связь отдельных областей ценностей с основной ценностью; абстрактное безжалостно пронизывает логику создания каждой отдельной ценности, а обнажение ее содержания не только запрещает любое отклонение от целевой формы, будь это целевая форма строительства или целевая форма какой-нибудь иной деятельности, оно радикализует отдельные области ценностей настолько сильно, что они, опираясь на самих себя и будучи отосланными к абсолютному, отделяются друг от друга, становятся параллельными и, оказываясь неспособными создать единое тело ценности, паритетными друг другу, подобно чужакам они стоят друг подле друга — область экономических ценностей "предпринимателя самого по себе" рядом с художественным "искусством для искусства", область военных ценностей рядом с технической или спортивной, каждая автономно, каждая "сама по себе", каждая "раскрепощена" в своей автономности, каждая стремится со всей радикальностью сделать последние выводы и побить собственные рекорды. И, увы! Если в этом споре областей ценностей, которые пока еще уравновешены между собой, одна перевешивает другие ценности, возвышаясь над ними, возвышаясь, как военная область сейчас, в годы войны, или как экономическая картина мира, которой подчинена даже война, она охватывает все другие ценности и уничтожает их подобно полчищу саранчи, ползущей по полям.