1941. Козырная карта вождя. Почему Сталин не боялся нападения Гитлера?

Интересно отметить, что, согласно английскому историку, в тот субботний вечер Сталин покинул Кремль и уехал на дачу в Кунцево «довольно рано по своим меркам»(там же, с. 366). Это совершенно непостижимо, если учесть, что в ту роковую ночь (по сути, важнейшую ночьв жизни вождя!) разворачивался самый страшный кризис в истории сталинского режима. Не забудем и то, что перед этим, согласно книге всё того же Симона Монтефиоре, Сталин (в очередной раз!) ясно сказал С. Будённому: «Война, по-видимому, начнётся завтра»(там же, с. 365). Не забыл он ещё днём позвонить и Хрущёву в Киев (куда тот, по его собственным словам, уехал ещё в пятницу 20 июня – «чтобы война не застала его в Москве» –см. там же, с. 363) и предупредить того, что «война, возможно, начнётся на следующий день» (там же, с. 365). Но желание Сталина лечь «пораньше» становится абсолютно логичным, если принять, что он твёрдо верил в то, что неизбежную войну начнут не немцы этой ночью, а он сам – когда выспится и сочтёт нужным. Именно поэтому вечером 21 июня он «продолжал уверять (здесь Монтефиоре цитирует воспоминания Микояна), что Гитлер не начнёт войну» (там же, с. 363). Конечно «не начнёт»: мёртвые ничего начать не могут! Кстати, странно, что явно «антисуворовски» настроенный Симон Себаг-Монтефиоре (как мантру повторяющий на каждом шагу хрущёвскую сказку про «душевный паралич» Сталина накануне войны), приведя столь противоречивые факты на одной и той же странице своей работы, не задался вопросом: а как, собственно, эту нестыковку можно объяснить?.. Выше уже говорилось: на определённом этапе я просто перестал удивляться столь абсурдным несуразностям...

В 24.00командующий Киевским округом М.П. Кирпонос сообщил, что появился ещё один немецкий перебежчик, подтвердивший слова предыдущих. «Об этом, – пишет Г.К. Жуков, – мы доложили в 00.30минут ночи И.В. Сталину. И.В. Сталин спросил, передана ли директива в войска. Я ответил утвердительно» («Воспоминания и размышления», с. 235). Монтефиоре дополняет: в конце разговора вождь мирового пролетариата приказал немедленно расстрелять перебежчика – рабочего-коммуниста Альфреда Лискова – «за дезинформацию» («Stalin. The court of the Red Tsar», с. 365). Впрочем, дополняет британский историк, Лискова так и не расстреляли (как не расстреляли и всех остальных информаторов, якобы вызвавших гнев Сталина своими предупреждениями). Что делал Сталин после этого – очередного! – подтверждения враждебных намерений германских войск? Э. Радзинский цитирует Молотова: «21 июня были на даче у Сталина часов до 12. Может быть, даже кино смотрели» («Сталин. Жизнь и смерть», с. 492). «Но с весельем, – пишет Э. Радзинский, – не выходило. И он предложил Молотову отправить шифрограмму послу в Берлине – пусть поставит перед Риббентропом те же вопросы, которые задавали Шуленбургу. Молотов поехал в наркомат. В 00.40(уже 22 июня) в Берлин пошла шифротелеграмма» (там же). Что же сделал потом Сталин, за несколько часов до этого прямо сказавший своему старому дружку Будённому: «Война, вероятно, начнётся завтра»? Отвечаем: лёг спать, переговорив напоследок с Берией. Интересно, о чём был разговор: может, тот сообщил очередную утешающую новость из Германии?..

В своей книге «22 июня. Анатомия катастрофы» М. Солонин сообщает интересный факт: по воспоминаниям многих офицеров Западного фронта, приказ распечатать «красные пакеты» был получен штабами их соединений уже в 2.00 в ночь с 21 на 22 июня 1941 года. Выходит, это произошло, пока Сталин мирно спал на своей даче.Насколько я понимаю, «вскрытие» (которое, в частности, произвели в самых мощных мехкорпусах Красной Армии – 6-м и 4-м) могло произойти по инициативе командующих Западным и Юго-Западными фронтами. Напомню, что именно это – передать в округа короткое условное слово и поднять войска по тревоге – Сталин, если верить Жукову, запретил делать Генштабу и Наркомату обороны примерно в 22.00накануне вечером. И запретил именно потому, что это означало бы немедленное начало агрессии против Германии. В таком случае, несанкционированное ознакомление с содержимым «красных пакетов», в которых находились исключительно наступательные планы, являлось бы страшным преступлением, караемым в сталинском СССР расстрелом. И если на такое всё же могли отважиться (и отважились) многие краскомы в обстановке уже начавшейся войны, то лично я не верю в то, что Павлов, Кирпонос или любой другой представитель высшего командного звена РККА (а тем более командир полка или дивизии) мог бы решиться на подобный шаг до начала германского нападения, когда бомбы ещё не рвались, а пушки молчали.

Более вероятной мне кажется иная возможность: ещё до того, как Иосиф Виссарионыч лёг спать, часть соединений приграничных округов всё же получила долгожданный приказ вскрыть «красные пакеты» и начать действовать в рамках давно спланированной наступательной операции. Если исходить из этого предположения, то действия 6-го мехкорпуса Хацкилевича, проведшего утром 22 июня, не дожидаясь указаний из Москвы, разведку «по Варшавскому шоссе на запад», становятся абсолютно понятными и логичными. Но об этих загадочных событиях, происходивших в «самую короткую ночь» в якобы ничего не подозревавших западных военных округах СССР, я предлагаю поговорить чуть позже...

Около 4.00 утра– когда из приграничных округов были получены сведения о таки состоявшемся авиационном и артиллерийском нападении немцев – Жуков с трудом дозвонилсядо крепко спавшего вождя. Тот отреагировал на неприятное известие «молчанием»: видно, пытался сообразить, что же «не связалось» в процессе выполнения его планов... Затем он поехал в Кремль и приказал вызвать туда же членов Политбюро, которые и явились к нему в 5.45 утра. Думаете, Сталин наконец поверил в нападение? Ничего подобного!

Э. Радзинский приводит свидетельство Я. Чадаева, бывшего тогда управляющим делами Совнаркома и имевшего разрешение Сталина записывать детали происходящего: «На рассвете у Сталина были собраны члены Политбюро плюс Тимошенко и Жуков. Докладывал Тимошенко: «Нападение немцев следует считать свершившимся фактом, противник разбомбил основные аэродромы, порты, крупные железнодорожные узлы связи...» Затем Сталин начал говорить, говорил медленно, подыскивая слова, иногда голос прерывала спазма. Когда он закончил, молчали все и молчал он. Наконец, он подошёл к Молотову: « Надо ещё раз связаться с Берлином и позвонить в посольство». «Он, – резюмирует Радзинский, – ещё цепляется за надежду: а может, всё-таки провокация?» («Сталин. Жизнь и смерть», с. 494). А чего он, собственно, всё цеплялся за эту самую надежду – даже после того, как военные (с плохо скрытым укором) уже объявили: «свершившийся факт»?! Далее последовала встреча Молотова с не менее потрясённым таки начавшейся войной послом Шуленбургом. Прощаясь с германским послом, «большевик номер два» растерянно промямлил: «Мы этого не заслужили». Чадаев свидетельствует: «После беседы с Шуленбургом Молотов вернулся в кабинет и сказал: «Германское правительство объявило нам войну». Это вызвало замешательство среди членов Политбюро» (там же, с. 495). Заметим, что «изумлёнными», «сражёнными» и «потрясёнными» оказались люди, которые накануне всю субботу вместе со своим предводителем утверждали создание фронтов и готовились к выезду в районы предстоявшей «крупной операции». «Было решено, – писал Чадаев, – войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили границу. До особого распоряжения границу не переходить.Авиации нанести бомбовый удар по войскам и по территории, занятой противником...» В этот первый день все были настроены довольно оптимистически, верили, что это лишь кратковременная авантюра с близким провалом» (там же). Видимо поэтому и отдавались весьма решительные и далёкие от новой реальности приказы.

Скажем, Марк Солонин цитирует очередной приказ, отданный 15-му мехкорпусу Юго-Западного фронта после обеда 22 июня: «Уничтожить сокальскую группу противника, не допустив отхода её на западный берег реки Буг» («22 июня. Анатомия катастрофы», с. 263). «То есть, – делает вполне справедливый вывод российский историк, – в первый день войны советское командование было обеспокоено тем, как бы не дать агрессору убежать назад, на сопредельную территорию» (там же). Любопытно в этой связи – я имею в виду непостижимые до сих пор оптимизм Сталина и его упорное нежелание принять новую реальность примерно до 11.00 утра 22 июня– и дневниковая запись начальника немецкого Генштаба Ф.Гальдераот 22 июня: «12.00 – Поступили сведенияо том, что русские восстановили свою международную радиосвязь, прерванную сегодня утром. Они обратились к Японии с просьбой представлять интересы России по вопросам политических и экономических отношений между Россией и Германией и ведут оживлённые переговоры по радио с германским министерством иностранных дел» («Военный дневник», т. 3, кн. 1, с. 26).

Все эти вроде бы трудно объяснимые факты – железное (несмотря на всё более тревожные донесения с границы) спокойствие Сталина в течение всего дня 21 июня; его неверие в то, что немцы таки нападут; ранний отход ко сну; упорное нежелание принять уже свершившийся факт нападения – становятся, по моему мнению, вполне объяснимыми, если взглянуть на них с точки зрения гипотезы о «козырной карте». Именно так и должен был вести себя советский диктатор, если бы рассчитывал в любую минуту получить долгожданное (и, с его точки зрения, неизбежное) подтверждение о гибели Гитлера и желании нацистских бонз сесть за стол переговоров. Только в такой ситуации даже уже состоявшееся нападение немецких войск могло рассматриваться им лишь как досадный (или наоборот – вполне кстати произошедший!) эпизод, вызванный слишком поздним исполнением «приговора» и, соответственно, запоздавшим «стоп-приказом» преемника фюрера, просто не успевшего вовремя отменить выступление Вермахта. В подобной обстановке Сталин действительно мог в то воскресное утро рассчитывать на то, что немецкие танковые клинья вот-вот прекратят движение и, после короткой паузы, в замешательстве повернут обратно. Отсюда – и попытки выйти на связь с теми, кто теперь— после воображаемой смерти фюрера– мог «прекратить недоразумение». Только таким образом можно было ещё надеяться вновь поставить бронепоезд операции «Гроза» на прежние рельсы, с которых он – совершенно неожиданно для Сталина и его подручных – сошёл прошедшей ночью.

Вся эта суета, разумеется, окончательно потеряла смысл уже к полудню – когда стало окончательно ясно, что «бесноватый», вопреки ожиданииям, жив, здоров и твёрдо держит бразды правления Рейхом в своих руках. Сталину пришлось срочно переосмыслить происходящее, взять себя в руки и заняться тем, что ему не снилось и в самых страшных снах – руководить обороной СССР. То, что он – как и всеего подручные – был потрясён этой вдруг свалившейся на его голову бедой («Оборона? Какая такая оборона?..»), хорошо известно. Но лишь в свете моей гипотезы можно понять, насколькоон был потрясён неудачей своего действительно удивительно хитроумного замысла. В сложившейся ситуации – когда на него вполне справедливо должны были возлагать вину за успех упреждающего удара немцев и неудачи никакне готовившейся к обороне армии – под ним действительно должен был закачаться трон. Не сомневаюсь: окажись в подобной ситуации Гитлер, и его дни (или, скорее, часы) на вершине германской властной пирамиды были бы сочтены. Генералы никогда не простили бы ему такойошибки. Сталина спас лишь великий террор 1937–1938 годов: тогда он навсегда отучил советских военных, а заодно и «товарищей по партии», от сомнений в его силе, жестокости и решимости. Несомненно, что всю оставшуюся жизнь – вплоть до своей смерти от яда, подброшенного испугавшимися за собственные жизни «меченосцами» – он «искупал» свою самую главную ошибку. Искупал, разумеется, не перед молотовыми и жуковыми, не перед народами СССР, потерявшими десятки миллионов погибших и сотни миллионов не родившихся: свою главную ошибку он искупал исключительно перед самим собой.

Часть третья ШПИОНСКИЕ СТРАСТИ

Операция «Утка» и «модус операнди» сталинских спецслужб

В этой главе я хотел бы поговорить о том, что моя гипотеза вполне сочетается с образом мыслей и поступками Сталина (и, соответственно, советских спецслужб) – до начала, во время и после окончания Великой Отечественной войны. Прежде всего, постараемся установить, насколько вообще партии большевиков и лично И.В. Сталину было свойственно уничтожать политических противников. Даже в первом приближении получается впечатляющий своими размерами мартиролог. Начинается он, разумеется, с царя Николая II и его семьи, а закачивается (впрочем, заканчивается ли?..) афганским диктатором Амином, дворец которого взяла штурмом группа «Альфа». Создать последнюю, кстати, предложил уже известный нам генерал-диверсант от НКВД П. Судоплатов. Тот, к слову, лично уничтожил одного из «старых» вождей украинского националистического подполья – Е. Коновальца. На совести советских спецслужб и прочие руководители украинских повстанцев – Бандера и Шухевич. Не буду долго задерживаться на другой обширной категории политврагов, уничтоженных последователями «Железного Феликса» – белогвардейцах. В конце концов, те с ответным террором не стеснялись и были, что называется, «своими». Не буду останавливаться на массовом уничтожении «классовых врагов» в ходе Гражданской войны, подавлении крестьянских восстаний, коллективизации и чистках партийных рядов: в этих случаях ликвидировались не отдельные личности, а целые категории людей. В том же ряду – Катынь и «переселения народов».

Лишь смерть Сталина спасла от ликвидации Иосипа Броз Тито. Советские диверсанты под руководством князя Гагарина (его группа в случае начала войны должна была совершить нападение на военное руководство НАТО, чья штаб-квартира находилась тогда в Фонтенбло под Парижем) чуть было не ликвидировали в 1952 году и бывшего главу Временного правительства Керенского. Политических (а порой и просто личных) врагов советских вождей взрывали, стреляли, били по голове ледорубами, травили, заражали патогенами и резали на операционных столах.