2013 год
Шрифт:
Разве не удивительно, что такие разные люди, как Мейстер Экхарт и Даниил Хармс, жившие в разные эпохи, говорят в принципе одно и то же? И разве не доказывает это, что здесь речь идет о чем-то весьма и весьма существенном? Конечно же, конечно же, чудо – это проблема внутреннего преображения человека! Ни в комнате, ни на улице, ни в мире ничего не должно меняться. Изменения должны происходить во мне самом.
Недавно на каком-то очередном круглом столе один из моих оппонентов раздраженно спросил меня: «О каком конце света вообще можно говорить? Где вы видели этот конец света?» И тут мне сразу же вспомнился Мейстер Экхарт с его ответом на евангельский вопрос «где родившийся царь Иудейский?». И в самом деле, на вопрос «где обещанный конец света?», скорее всего, нужно отвечать так: «Конец света совершается в основе и сущности души человека. Какой прок от звука архангельских труб, космической катастрофы или Третьей мировой войны, если все это происходит где-то вовне, а не внутри меня? Все дело в том,
В самом конце 1970-х годов Андрей покинул свой родной Талды-Курган и приехал в Ленинград, где поступил в музыкальное училище по классу скрипки. Однако, как и многих молодых людей того времени, его привлекал не столько путь постижения секретов скрипичного мастерства, сколько путь духовного совершенства, и не случайно, наверное, поэтому в очень скором времени он стал членом небольшой оккультной группы, собиравшейся в крохотной комнатке питерской коммуналки, одной из жилиц которой была знаменитая органистка Нина Оксентян, смотревшая на эти сборища квадратными от ужаса глазами. Опираясь на духовные практики буддизма, христианства, йоги, каббалы, даосизма и шаманизма дона Хуана, члены этой группы устраивали медиумические сеансы, предавались индивидуальным медитациям и прочим аутотренингам. Из рассказов Андрея можно было заключить, что все то, чем они тогда занимались, вообще-то не выходило за пределы нормативно-джентльменского оккультного набора тех лет, правда, за одним серьезным исключением: на одном из медиумических сеансов им было сообщено, что вскоре должен произойти некий грандиозный глобальный катаклизм, который уничтожит всю цивилизацию и большую часть земного населения, и что на членов группы возложена грандиозная миссия – быть учителями и вождями нового человечества. Я не буду подробно останавливаться на рассказе Андрея о том, как он ходил по улицам Ленинграда, сознавая, что все это будет уничтожено, что всего этого больше никто никогда не увидит, и мучаясь от мысли, что ни знакомым, ни близким, ни родным он не может поведать об этом, ибо эту тайну не должен был знать никто, кроме членов его группы. Так шел день за днем, и вот на очередном медиумическом сеансе была объявлена точная дата катаклизма. На этот сеанс явились все великие учителя человечества: и Будда, и Христос, и Шри-Аурабиндо, – и каждому члену группы дано было персональное задание и указано персональное место Советского Союза, которое останется невредимым после катаклизма и из которого должна была начинаться их великая миссия. Кому-то выпало ехать в Закавказье, кому-то в сибирскую глубинку, а Андрею выпал его родной Талды-Курган, также входивший в число тех немногих мест, которые должны были уцелеть после конца света.
С самого раннего утра условленного дня в родительском доме Талды-Кургана Андрей не отходил от радио: он ждал обещанных вестей. Но вот день прошел, а никаких вестей так и не было. Не было их и на следующий день, и на день, наступивший после следующего. Не было их и на следующей неделе – их не было вообще. По прошествии какого-то времени Андрей решился наконец возвратиться в Ленинград, куда начали подтягиваться постепенно и другие сбитые с толку члены группы. Наверное, они вели между собой беседы, подобные беседе двух учеников по дороге в Эммаус, пока к ним не присоединился Христос, но дело не в этом, а в том, что вскоре в Ленинград вернулся еще один участник группы, ради которого я и пересказываю эту историю, ибо в этом, по-моему, и заключается самое интересное. Этот человек был уверен, что предсказанная катастрофа свершилась, земная цивилизация уничтожена и большая часть человечества погибла, а то, что все как бы осталось по-прежнему, невредимый Ленинград стоит на своем месте и он сидит в крохотной комнатке питерской коммуналки в прежней компании посвященных, в то время как за стенкой продолжает нервничать знаменитая органистка Нина Оксентян, – все это лишь кажимость, лишь майя, лишь демоническое наваждение, которое послано ему как искушение и как испытание. Никакие уговоры, никакие доказательства не могли убедить его в обратном, и он твердо стоял на своем, что и привело его в конце концов в психиатрическую лечебницу.
Конечно же, к этой истории можно относиться по-разному, но мне она кажется крайне поучительной. Меня восхищает стойкость и бесконечная преданность идее, несмотря ни на какие внешние обстоятельства и ни на какие самые убедительные доказательства.
Ну а если говорить серьезно, то не нам, людям, остановившимся на полпути под давлением внешних условий, судить о тех, кто, невзирая ни на что, дошел до конца и переступил последнюю черту внутри себя, ибо мы не можем знать, что им открылось и что они увидели за этой чертой. Для нас конец – это всего лишь конец, в то время как для них конец – это всего лишь начало чего-то неведомого и, может быть, настолько несовместимого с нашим миром, что единственным подходящим местом для них здесь будет действительно только дурдом. Если же быть еще серьезнее, то следует заметить, что нельзя говорить о конце самом по себе, ибо в каждом конце заключено начало – об этом знал еще Гийом де Машо, но, может быть, с наибольшей полнотой эта проблема раскрывается в «Книге перемен». Конец – это всего лишь одна из ситуаций, находящаяся в ряду других ситуаций. К тому же конец – это не просто точка, не просто момент, но процесс, в котором можно выделить несколько стадий. Каждая ситуация, представленная в «Книге перемен» отдельной гексаграммой, являет собой процесс, распадающийся на шесть стадий, отражаемых шестью позициями гексаграммы. Последние же две гексаграммы «Книги перемен» есть не что иное, как графические образы двух ипостасей, или двух ликов, конца. Ю. Шуцкий переводит названия этих гексаграмм как «Уже конец» и «Еще не конец», а Б. Виногродский в своем издании трактата Лю И-Мина «Алхимия “Книги перемен”» переводит их как «Уже уравновешено» и «Еще не уравновешено». Я не буду сейчас вдаваться в обсуждение смысловых различий этих переводов и тем более не буду выносить какие-либо оценочные суждения, оставляя все это на долю профессиональных китаистов. Сейчас меня будет интересовать только соотношение этих двух ипостасей конца с идеей перерождения зоны opus posthumum в зону opus prenatum, т. е. с идеей, которая занимает меня все последнее время.
Зона opus posthumum и зона opus prenatum представляют собой разные области бытия, которые отличаются друг от друга различными взаимоотношениями сознания с окружающей действительностью. Если говорить о зоне opus posthumum, то взаимоотношения сознания с окружающей действительностью, складывающиеся в ней, могут быть проиллюстрированы на примере того персонажа из рассказа Суротдинова, который вернулся в Ленинград после мнимого конца света, пребывая в полной уверенности, что конец света совершился на самом деле и никакого Ленинграда больше нет. Вот он ходит по ленинградским улицам, встречается с друзьями и коллегами, совершает различные поступки и принимает участие в различных житейских ситуациях, прекрасно осознавая, что ничего этого нет и что все это лишь кажимость, лишь наваждение, посланное ему в качестве испытания. Он прекрасно осознает все это, но продолжает ходить по улицам и принимать участие во всех необходимых и не столь необходимых жизненных процессах, ибо у него просто нет другого выбора. На первый взгляд может показаться, что это абсолютно фантастическая и придуманная ситуация, но на самом деле она вполне реальна, и мне самому довелось пережить нечто подобное, когда в начале 1990-х годов началось мое стихийное возвращение из пространства Церкви в пространство культуры. Ранее, когда я на всех парусах несся в пространство Церкви, я искренне полагал, что навсегда прощаюсь с пространством культуры. И вот теперь, когда я вновь очутился в этом, казалось бы, навсегда покинутом мною пространстве, я испытал какое-то двойственное чувство. С одной стороны, все оставалось как бы по-прежнему:
интригующие книги, концерты, выставки, спектакли, фильмы – все это было и вызывало живейшую реакцию, а с другой стороны, память моего предыдущего церковного опыта подсказывала мне, что всего этого как бы и нет. Я начал принимать самое активное участие в культурной жизни и во многих областях достиг известных успехов, но в то же время меня не покидало ощущение того, что я принимаю участие в чем-то таком, чего не существует на самом деле и что осталось в прошлой жизни. Это двойственное ощущение и является сутью зоны opus posthumum. Ты видишь, как что-то происходит, но знаешь, что этого не существует на самом деле. Ты знаешь – того, что происходит, не существует на самом деле, но все равно принимаешь в этом участие, потому что у тебя нет другого выхода и ты не можешь делать ничего другого. Единственным честным выходом из создавшейся ситуации может быть только такая деятельность, которая заключает в себе сообщение о том, что на самом деле она не существует как деятельность, но есть лишь чистая кажимость, лишь эфемерный отзвук того, что имело место ранее. Именно такая деятельность и порождает культурные продукты, совокупность которых образует пространство зоны opus posthumum.Вообще-то, все вышесказанное можно рассматривать как некую разновидность солипсизма: сознание объявляет окружающую действительность несуществующей и начинает вести себя таким образом, будто на самом деле так оно и есть. Но все дело заключается в том, что сама эта окружающая действительность на протяжении 1990–2000-х годов как бы двинулась навстречу моему сознанию и прямо на глазах начала становиться чем-то все менее и менее существующим.
Во всяком случае, это смело можно сказать о культуре, которая в указанные годы чахла и жухла столь очевидным образом, что даже ленивый не мог не заметить этого. Когда я думаю об этом бесславном периоде, мне на ум всегда приходит уже упоминавшийся рассказ Борхеса «Смерть богослова», который лучше каких-либо фактов и свидетельств передает атмосферу неумолимого культурного затухания конца ХХ – начала XXI века.
«Спустя некоторое время вся обстановка, за исключением кресла, стола, стопки бумаги и чернильницы, начала истаивать и в конце концов сделалась невидимой. Кроме того, на стенах жилища проступили пятна сырости, пол украсился желтыми разводами. Одежда тоже стала толще и грубее. А так как он продолжал писать и настаивать на ненужности милосердия, то его поместили в подземелье, где содержались такие же, как он, богословы. Там он просидел несколько дней и начал сомневаться в своем тезисе, и тогда ему разрешили возвратиться. Теперь его одежды были из задубелых кож, но он принудил себя думать, что ему все показалось, и продолжал прославлять веру и поносить милосердие.
Однажды вечером ему стало холодно. Он обошел дом и увидел, что его жилье уже не совсем такое, как на земле. Одно помещение было завалено какими-то непонятными орудиями, другое сделалось таким маленьким, что в него нельзя было войти, еще одно не поменялось, но теперь его окна и двери выходили на большую песчаную косу. Комната в глубине дома была полна людей, которые превозносили его и твердили, что такого ученого богослова еще не бывало. Похвала его обрадовала, но часть этих людей была безлика, а другие походили на мертвецов, и он из-за этого проникся к ним недоверием и неприязнью. И тогда он решил написать похвалу милосердию, но страницы, написанные им сегодня, назавтра оказывались чистыми. Происходило так потому, что писал он их неискренне.
К нему приходили многие из тех, кто недавно умер, но ему было стыдно за такое убогое жилище. И для того чтобы все уверились, что он на небесах, он уговорился с одним колдуном, обитавшим в помещении в глубине дома, и тот слепил приходивших обманным блеском. Едва все уходили – а иногда еще и до их ухода, – снова проступали пятна сырости и нищета» [4] .
Конечно же, сам Борхес вряд ли мог предположить, что когда-нибудь эти его строки смогут превратиться в столь точное и исчерпывающее описание культурной ситуации, сложившейся на рубеже тысячелетий, и тем не менее лучшего описания этой ситуации, мне кажется, и представить невозможно. Ведь в нем есть практически все, что можно увидеть в сегодняшней культуре: и обманчивый блеск, скрывающий пятна сырости и жалкую нищету, и исписанные страницы, становящиеся на следующий день чистыми, ибо все написанное на них было неискренним, и – самое главное – творцы этой культуры, которые, подобно борхесовскому Меланхтону, самоупоенно продолжают заниматься творческой деятельностью, не подозревая о том, что они уже давно мертвы. Словом, все это представляет собой исчерпывающее описание зоны opus posthumum, выход из которой может быть только один: нужно отбросить все иллюзии и осознать, что я действительно пребываю в зоне opus posthumum. Это исключительно внутреннее свершение, происходящее только внутри меня самого, в то время как окружающая меня действительность будет оставаться неизменной, то есть все той же самой зоной opus posthumum, пребывание в которой я до сих пор не осознавал. После этого мое сознание становится адекватным окружающей действительности – действительности зоны opus posthumum, но это только половина дела, ибо адекватность моего сознания окружающей действительности еще не означает выхода за пределы этой действительности. Для того чтобы осуществить этот выход, необходимо еще одно внутреннее свершение, нужен еще один солипсический жест, а именно: оставаясь в действительности зоны opus posthumum, нужно перейти внутри себя самого в пространство зоны opus prenatum в надежде на то, что мое внутреннее пространство в какой-то момент сможет преобразить окружающую действительность.
4
Перевод В. Г. Резник.
Взаимоотношения сознания с окружающей действительностью, складывающиеся внутри зоны opus prenatum, составляют полную противоположность подобным взаимоотношениям, складывающимся внутри зоны opus posthumum. Если внутри зоны opus posthumum сознание воспринимает еще существующую окружающую действительность как уже не существующую, то внутри зоны opus prenatum уже не существующая окружающая действительность должна восприниматься сознанием как еще не родившаяся, но уже готовая родиться новая действительность. Это и есть выход, это и есть то пространство, в котором проступает возможность начала – начала некоего непредставимого нового. Вот почему нельзя говорить о конце самом по себе. Сама мысль о конце практически непредставима и абсурдна вне мысли о начале. Конец и начало представляют собой нерасторжимое диалектическое и алхимическое единство, в котором одно постоянно перетекает в другое и наоборот. И правда: где кончается конец и начинается начало? Где пролегает граница, отделяющая конец от начала? При ближайшем рассмотрении говорить о такой границе становится крайне проблематично. Скорее всего, говорить здесь можно о двух буферных зонах, в пространстве которых конец и начало взаимопроникают друг в друга, и такими зонами являются зона opus posthumum и зона opus prenatum, связанные друг с другом неким алхимическим взаимодействием. Но, с другой стороны, в этом взаимодействии, в этом непрерывном перерождении одного в другое вполне возможно возникновение неких критических точек, указав на которые мы можем сказать: «Это конец» или «Это начало», – и наличие этих точек крайне полезно и даже крайне спасительно для нас, ибо, не будь их, мы, наверное, думали бы, что на свете вообще ничего не происходит, и уж наверняка никогда не догадались бы о существовании алхимического потока перерождений, замедленное течение которого воспринять нашим сознанием так же трудно, как трудно уловить вниманием перемещение часовой стрелки. В нашей жизни эти точки выполняют роль сигналов, посылаемых для того, чтобы мы постоянно помнили о конце, о начале и об их неразрывной связи. Одним из таких сигналов, безусловно, явилась недавняя шумиха, связанная с календарем древних майя, и хотя для большинства она так и осталась всего лишь шумихой, я отношусь к ней тем более серьезно, чем более несостоятельной она оказалась на поверку. Во всяком случае, я точно знаю, что в моей жизни дата 21 декабря 2012 года знаменует окончание времени зоны opus posthumum и начало времени зоны opus prenatum.