21 день

— Я к слову упомянула…

— Я так и поняла. Одним словом: не часто этим ключом пользуются. Иной раз месяц пройдет, пока они опять в подвал выберутся. Уж кому и знать, как не мне: в таких случаях я задаю корм поросенку.

Следует признаться, что тут тетушка Кати покривила душой, но она любила Йоши Куруглу и ей было не по нутру, что Маришка прочно «засела» здесь, отставив старуху от выполнения тех скромных обязанностей, которые приносили ей кое-какой доход.

Кроме того, тетушка Кати была не юной пташкой, а мудрой и хитрой старухой, стоило ей взглянуть на небо, и она могла с точностью предсказать, какая будет погода… Так что она уже прикинула про себя возможные последствия Маришкиного появления, ее тяжкую хворь, которая «исчезла, как майский снег»… Тетушка Кати ситуацию сразу раскусила, лишь одно пока ей было не ясно: что же ей теперь делать, как быть?..

— То-то обрадуется ключу хозяин, — осторожно сказала она.

— Вот и я так подумала, — Маришка вертела в руках массивный ключ. — Положу в сумку, как Йоши станет на виноградник собираться, а он потом увидит — обомрет…

Тетушка Кати кивала, улыбалась с таким видом, точно ей самой сроду до такого не додуматься бы… А Маришка теперь уже тряпкой наводила блеск, при этом не сводя глаз с ключа, словно надеясь высечь из него какую-то идею.

— Найдется у вас свободное время, тетушка Кати?

— А то как же!

— Знаете, что я надумала? Надо бы нам прибрать в давильне, вот будет радости Йошке! То-то они удивятся, когда придут туда… Там, небось, грязи, хламу всякого — за один раз не выгрести…

Старое сердце тетушки Кати дрогнуло и забилось живее, и причиной тому была не только возможность подработать — хоть деньгами, а хоть бы и натурой, — но и наконец-то определившаяся ее собственная роль в событиях: молчать да помалкивать — больше ничего от нее не требуется!

— Отчего же не прибраться? — ответила тетушка Кати, опустив промежуточные мысли. — Только нам вдвоем навряд ли управиться.

— Может, вы еще кого позовете?

— Вот разве Бёшке сказать… Баба она молодая, вдовая, да и работящая. Она нам кстати придется, если тяжесть какую поднять надо будет.

— Вы уж тогда ей скажите, тетушка Кати.

Утро выдалось погожее, ясное, осенний воздух был дивно прозрачен и открывал взору дальние дали; в такие моменты кажется, что крикни — и тебя услышат в соседней деревне. Да только к чему кричать, если сказать нечего и жаль нарушать тишину в этом опустелом краю, где слышится шелест листьев, опадающих с виноградных лоз.

Лишь сорока трещит на ореховом дереве у давильни дядюшки Куруглы, извещая округу о приближении трех женщин, но этот сухой треск является неотделимой частью утра, обсыхающего на солнышке после ночной, влажной прохлады, так что никто на него и внимания не обращает.

Даже женщины, и те не разговаривают между собой, — а уж это ли не редкость! Тетушка Кати едва поспевает за Маришкой, которой не терпится приняться за дело. Бёшке — новичок в компании, ей не пристало первой заводить разговор. А Маришка углубилась в собственные мысли…

Маленькая давильня с подозрением взирает на непрошеных гостей. Сорока перепорхнула на соседний орех и смолкла. Она внимательно наблюдает, однако не улетает прочь, зная, что человека — если тот в юбке — не следует бояться.

Сороку не смущают и громкие звуки: на каменный стол с резким стуком опускается жестяное ведро и другая хозяйственная утварь, и сердито скрипит ключ: отчищенный наждаком, он чувствует себя словно обиженным, и в чужих, неопытных руках ему только с третьего раза удается ухватить язычок замка.

Маришка настежь распахнула обе дверные створки, и восходящее солнце с непристойным бесстыдством воззрилось на разверзшееся перед ним во всей наготе нутро дома.

Маришка стояла у порога, а шаловливые солнечные лучи продолжали безжалостно раздевать облупившиеся стены, закопченный котел, старые бочки, большую сливную воронку, бадейку, обшарпанные метлы, грабли, топорик — неброские инструменты неброской старости, которым делалось не по себе от столь бесцеремонного любопытства, и они выказывали себя старее, чем были на самом деле.

Маришка с отвращением огляделась по сторонам и, брезгливо зажав нос, повернула прочь от подвала.

— Давайте пока выложим все, что принесли, а подвал тем временем проветрится… От этой вонищи задохнуться можно…

— Подвальный дух, какому же еще здесь быть, — весело пояснила тетушка Кати. — Мужчинам по душе…

Маришка ничего не ответила на это, лишь с раздраженной неуступчивостью принялась выкладывать из ведра принесенные с собой мыльный камень, стиральный порошок, мыло, щетки… А ведь тетушка Кати была права, хотя свою реплику она бросила только потому, что подсознательно чувствовала: надо сильнее настропалить Маришку против ни в чем не повинного подвала, который не хотел, да и не мог быть иным.

Права была старуха и в том, что мужчинам запах винного погреба по душе…

По душе, да еще как! Хотя что тут можно любить — объяснить очень трудно, да не каждому и объяснишь…

Известно, что: выпивку! — сказала бы Маришка с непререкаемой убежденностью и оказалась бы неправа. Ведь сколько всего таит в себе такой невзрачный, заброшенный подвал: тут и полное раздолье подземному сумраку и теням, и свободное течение времени, слившегося воедино с ароматами, и чуть терпкий запах благородной сырости, и особый приподнятый смысл спокойных, негромких речей, и торжественная значимость жестов, и восхваление простой, будничной пищи, и неторопливый ход мыслей, в которых нет места гневу, горестям и печали… И наконец — в самую последнюю очередь! — ласкает слух и журчание вина, льющегося в стаканы. Ведь вслед за этими звуками вспыхивает огненный глазок единственной свечи в подвале, и свет ее, колышась из стороны в сторону, приветствует человеческие тени, возникшие благодаря ему, а где эти тени были без него и существовали ли вообще неизвестно…

Ну как передать всю эту полноту ощущений, как объяснить ее непосвященному! Возможно нечто похожее чувствует и Цин-Ни, который считает подвал своим домом и в какой-то мере своей собственностью и не нарадуется восхитительным мышиным хоромам, надежно сокрытым от всего дурного, от крысы, ласки, сарыча, пустельги, змеи… И даже самый опасный враг — человек — и тот стал другом, что равнозначно чуду и тоже необъяснимо.

Цин-Ни не подозревает, что необъяснимо и его пристрастие к вину, каковое не водится ни за одной другой мышью. Но мы-то знаем, что его вынудила к тому потребность в чистоте. Ведь для всего мышиного племени это наипервейшая потребность в жизни, и Цин-Ни слизал бы со шкурки вино, даже будь оно ядом. Впрочем, мышей именно так и травят; засовывают в отверстие мышиной норки соломину, вымазанную фосфорным раствором. Соломина не внушает подозрений, вот мышь и вылезает из своего убежища, не обращая внимания на то, что прикасается к соломине. Но на шкурке остается яд, а мышь такого потерпеть не может; она начинает вылизываться и околевает.

Цин-Ни, как мы знаем, от вина не околел, а в последнее время он все сильнее жаждал общества людей, поскольку дарованные ими съестные припасы истощились, и вина, налитого в баночку из-под гуталина, осталось чуть на донышке.

Не стоит расстраиваться: мышонок прислушивается к тому, как скрежещет ключ, хотя его неуверенные попытки попасть в замочную скважину странны и необычны. Для слуха Цин-Ни стал привычным смелый поворот ключа в замке и негромкие, но зычные мужские голоса, и сейчас писклявые женские речи и яркий свет, бесцеремонно вторгшийся через распахнутые настежь двери, вселили в него тревогу.