21 день

— Теперь я отсюда никуда не двинусь!

Голос ее звучал возбужденно и хрипло, глаза блестели, облезлая грудка и все тело ее горели огнем, чтобы и в зародышах зажечь искру жизни. И от этого живительного тепла внутри, в самой глубине прогретых яиц вдруг забилось, запульсировало что-то… Ката, конечно, этого не знает, но чувствует, что теплотой своего тела сливается воедино со своими детенышами и что тепло это надо поддерживать во что бы то ни стало.

Закрыла глаза старая несушка, распласталась белыми крыльями по белесоватой соломе и совсем скрылась в полумраке, словно бы и не курица пристроилась в недрах кузова, а просто пук давней соломы.

Сарай окончательно принял Кату в свою семью.

Как только начинало смеркаться, тихонько потрескивали балки, вздыхала крыша, осторожно взмахивая крылышками, возвращался к своему гнезду дерзкий на язык воробьишка, сонно гудели осы, время от времени в сарай влетали то одна, то другая летучие мыши, но тотчас и выскальзывали наружу.

— Вот и летучие мыши пробудились, — осторожно скрипнула телега. — Должно быть, и впрямь пришла весна. Помнится, под вечер, когда мы возвращались с полей, они вились вокруг лошадей, охотились на букашек. А какие лошади были!.. В меня всегда добрых коней впрягали.

— Лошади ушли отсюда, — заскреблась возле сапога мышка. — Мы в ту пору жили еще во дворе, под поленницей. Мы видели, как лошади уходили. Ушли и больше не вернулись. А потом и старик пропал куда-то: вошел в дом, а обратно не вышел.

— Он умер, — у пиджака грустно поник рукав.

— Чего не знаю, того не знаю, — мышка грызла что-то в темноте. — Как он входил в дом, видели, а как выходил — нет.

— Разве тут увидишь, когда старика упрятали в длинный черный ящик и в нем вынесли из дому. Народ собрался, одни пели, другие плакали, а старуха громко причитала.

— Может, так оно и было, — мышка продолжала что-то грызть.

— В ту пору я еще в доме находился, — пиджак шевельнул другим рукавом. — И одна женщина — про нее говорили, будто она — наследница, — хотела облачить в меня покойника, но старуха вытащила из сундука новую одежку. А вот в сапоги его не обули.

— Зачем мертвому сапоги? — скрипнул старый сапог. — Он уже свое отходил. Эй, — сапог заскрипел размеренно, будто кто-то расхаживал в нем, — эй, мышь, перестань грызть мою подметку, не то как пну тебя!

— Где уж тебе! — мышь и не думала прекращать свое занятие. — А подметка у тебя до того твердая, что того гляди зубы обломаешь, даром что вся наша порода зубами славится! Однажды зима выдалась на редкость голодная, вот мы и забрались на окошко в кладовой и сгрызли старикову трубку. С мундштуком и то справились, а ведь он костяной был. Переполох поднялся страшенный, трубка-то у старика была парадная, ну он и ополчился на нашего брата, всю кладовку переворошил вверх дном. Тогда-то и пришлось нам переселиться во двор под поленницу.

— Жаль, что старик не перебил вас тогда всех до единой!

— Наше переселение и так без потерь не обошлось. Мою мать хозяйка пришибла метлой, а я с перепугу ухватилась за хозяйкин чулок да как кинусь бежать вверх по ноге. Ой, и что тут было! Хозяйка завизжала, будто ее режут, и подпрыгнула. Я шлепнулась на пол — и давай бог ноги, припустилась вслед за остальными… А наши воспользовались суматохой и все поразбежались…

— Чего же вам было и по сей день не оставаться под поленницей?

— Неужто мы не остались бы? Там у нас и летнее жилье было, и зимовье удобное — соломой, мягкими перышками выстлано. Вот мы и жили не тужили, как вдруг появилась ласка, это чудище кровожадное. Еще слава богу, что хоть поленница была плотно сложена, и сквозь щели между поленьями только мышам было впору протиснуться. И все-таки она ухитрилась поймать одного из моих братьев, а он у нас был молодец хоть куда, даже кошки и то не боялся…

— Ну, а потом что было?

— Про то Кату спрашивайте. А меня там не было, и я могу рассказать лишь то, что своими ушами слышала. Читрик — ласка — вмиг расправилась с моим братцем, а мы затаились, прижались к поленьям, будто черепица к крыше. Потом мы услышали, как Читрик скользнула прочь, а вскоре петух закричал не своим голосом. Но и он недолго мучился, бедняга… Я одного понять не могу, люди по ночам глохнут, что ли?

— А собаку для чего в доме держат? — вздохнул обливной кувшин.

— От собаки иной раз проку, что от тухлого яйца, — тихонько кудахтнула Ката. — Вот и в тот раз лишь рычала возле своей будки, вместо того чтобы весь дом на ноги поднять. Зато уж если надо сплетни разнести по селу, она лает во всю глотку и носится как угорелая, чуть какая чужая повозка проедет мимо дома. Мы с собакой дружим, и лишнего не хочу на нее наговаривать, но правда есть правда.

И тут вдруг в сарае наступила тишина глубокая. Все и вся замерло в безмолвии, шли минуты, и немая тишина становилась все глубже, все глуше. Мрак тоже как бы сгустился, а напряженное, неподвижное выжидание больше всего походило на туго натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть. В дверях вроде бы что-то шелохнулось, и вспыхнули два зеленых фонарика — загадочные огоньки кошачьих глаз.

Огоньки эти временами как бы затухали, с тем чтобы в следующий момент засветиться еще ярче; они явно приближались к старым сапогам, откуда совсем недавно доносилась мышиная возня. Мышь, правда, затаилась, слилась воедино с тишиной, со всем настороженно притихшим сараем, и глухое, черное безмолвие, похоже, также с нетерпением ждало хоть какого-нибудь звука, движения, события, лишь бы только прекратилось это мучительное ожидание, переполнившее весь сарай сверх меры.

И события пошли чередой. Зеленые огоньки ярко вспыхнули во тьме, колыхнулись из стороны в сторону… кошачья лапа взлетела молниеносно быстрым движением, пошатнув маленькую деревянную шкатулку, а стоявшая на ней шрапнельная гильза, которую сын старого хозяина когда-то давно принес домой с фронта, рухнула вниз головой.

Вся эта цепочка событий поначалу сопровождалась чуть слышными шорохами, плетущими таинственную сеть в глубине непроглядного мрака. Но шрапнельную гильзу угораздило свалиться на отвал плуга, и звук удара громыхнул, как пушечный выстрел. Потревоженный мрак заходил волнами, огоньки кошачьих глаз, выписав две огромные дуги, вылетели прочь из сарая, а следом улетучилась и тягостная тишина, поглотившая металлический грохот; напряженное оцепенение спало, и чуть погодя зашуршали соломинки вокруг Каты.

— Что там случилось? — шепотом вопрошала солома. — Нам отсюда ничего не видно, а курица-бедняжка того и гляди со страху помрет. Сердце у нее колотится так шибко, боюсь, как бы не выскочило.

— Успокойся, Ката, тебе нечего бояться! — лениво потянулась телега. — Кошка наведывалась поохотиться, но, по-моему, убежала ни с чем. А что это был за грохот такой ужасный?

— На меня свалилась эта… как ее… Сталь у нее прочная, ничего не скажешь, зато имя такое, что ни в жизнь не выговорить… — шепотом пояснил плуг.